Нет причины для тревоги

Ощущение, что отбывает он в глушь, в Дагестан, в ссылку, нарушалось лишь английскими надписями над сувенирными ларьками за таможенной перегородкой; у прилавков крутились русофилы из туристов. Один, по виду из третьего мира темнолицых, набивал в бумажный продмаговский пакет гору матрешек, ложек и расписных мисок; он уже отходил от ларька, когда пакет, как и следовало ожидать, лопнул, картонное донышко отвалилось и матрешки, цокая по мрамору, стали разваливаться, размножаясь на глазах в разных направлениях. Толпа добровольцев окружила чернокожего, подхватывая разбегающуюся армию и возвращая ее, как пленных, главнокомандующему. Подкатилась одна из расписных баб и к ногам Максима: нижняя половина матрешки укатилась в неизвестном направлении, и он нагнулся за верхней, присев на корточки, а когда поднял глаза, увидел чернокожего, с благодарной улыбкой протягивающего руку за находкой – в другой его руке была нижняя, улетевшая в другой конец половинка. Их оставалось соединить. Максим всматривался в ухмыляющуюся физиономию гражданина третьего мира в блестящем пиджаке, и вот, как в пустынном мираже, как в чуде проявляющейся фотографии, лицо его обрело знакомые черты: хорошо рассчитанная беспринципность в прищуре глаз, нахальная открытость чеканной улыбки, российские ямочки на скуластом лице мулата и московского шалопая.

5

Перед ним стоял Эдмунд. Нет, не двойник, а сам Эдмунд, но в совершенно ином обличье. Лишь в это мгновение до Максима дошло, что он действительно отбыл, что он уже находится на том свете, за таможенной перегородкой, куда в образе и во плоти являются все те, с кем не удалось рассчитаться и выяснить отношения в оставленном мире, желаешь ты того или нет. Но стоящий перед ним мулат, гибрид третьего мира призраков и двойников, вовсе не соглашался на спиритуалистическую роль. Он хлопнул Максима по плечу, и звонкая скороговорка Эдмунда обрушилась на него, как гора матрешек из продуктового пакета.

«Старик, ты извини, не дал знать про свой отъезд, но моя аидка такой шухер развела – то купить, се купить, даже тут вот про матрешки всю плешь проела». Он осторожно вынул из оцепеневших рук Максима половинку расписной матрешки и соединил ее со своей половинкой, как некий шпионский пароль. Повертел матрешку в руке: «На Алефтину похожа? Жаль, что толком с ней не познакомился. Из-за этого твоего толмача: большой ученый! Я тебе честно скажу: когда меня с милицией в военкомат доставили, перетрухал я на всю катушку. Наголо меня обрили, буквально. Отводят в кабинет к главному. Встречает меня военком в сапогах: давай паспорт! Раскрывает паспорт на соответствующем месте, дошел до графы „национальность“, где полковник Удальцов под американцем расписался, и тут, вижу, он весь белеет. Вскочил, протягивает руку. Товарищ, говорит, геноссе, комрад и френд, говорит, вы нам с таким паспортом в Советской армии не нужны, идите отсюда куда подальше на все четыре стороны нашей необъятной Родины и затем езжайте в свои родные Соединенные Штаты. – Эдмунд поболтал в воздухе матрешкой. – Я к тебе хотел забежать, попрощаться, надо ведь, думаю, а потом решил: как в Штаты прибуду, пошлю тебе пару джинсов. А ты куда? В Нью-Йорк или в Калифорнию? Меня-то штат Нью-Йорк усыновил. Там, говорят, сейчас целое движение негров-евреев образовалось – тринадцатое колено Израилево. Так что меня там ждут! Вот возьми сувенирчик». И Эдмунд сунул матрешку Максиму в руки. Максим, который ни разу не перебил этот гимн дружбы народов, сипло выдавил из себя про дядюшку в Метуле. «Это в каком американском штате?» – переспросил Эдмунд, успев скаламбурить про Тулу-Метулу. Максим промычал про Ближний Восток. Эдмунд пожал плечами: «Не, меня в ваш Жидостан не затащишь, представляю: жара, а кругом одни биробиджанки. А потом, там же в армию забривают, а я, знаешь, один раз уже обрился, науклонявшись. Ну, старичок, пока. Свидимся в Америке?»

Петухом кричали громкоговорители, объявляя о прибытии и отбытии турбореактивных бронтозавров. Максим глядел сквозь мулатскую улыбку и протянутую руку, а тем временем пальцы его руки, запрятанной в карман пиджака, мяли и раздирали какой-то клочок материи. С раздражением он вытащил из кармана этот матерчатый лоскут; разжал ладонь, и комок развернулся и распрямился в ермолку Маркина, подобранную из-под милицейского сапога в камере предварительного заключения. Как будто стыдясь этого средневекового рудимента – идеи отличия, он поспешил засунуть ермолку обратно в карман; но Эдмунд жеста не понял и бросил с обидой: «Ты, что ли, тоже в доценты записался, руки не подаешь?» – но тут их разделила толпа с тюками и чемоданами, и рука вместо этого задралась в лихом приветствии…

6