Нет примирения!

— Ну, что привязался, что? Да какую работу хочу, такую и выбираю! И не смей, не смей дальше идти за мной, слышишь?

Она уходит неприступная, чужая…

Опять оглядываются прохожие. Что-то усиленно жующий мальчишка, с пузатым зеленым бидоном, остановился, сгорая от любопытства.

— Пошли, — тянет Максим Павлика.

…Сквер. Скамейка. Движутся мимо люди. Шагают чьи-то ноги. Сжавшись, сгорбившись, сидит Павлик — уперся взглядом в землю.

Максим привалился к спинке скамейки. Не спускает с товарища настороженных глаз.

Низкое на закате солнце уже спряталось за каменными громадами зданий. Оно окрашивает одну половину городских строений в розовый цвет, а другая половина города густо-синяя, и кажется, что синее и красное перемешано в самом вечернем воздухе и от этого он одновременно прозрачно-теплый и сумеречно-прохладный.

С горечью говорит Павлик:

— Не могу я понять ее, Академик, не могу. Ведь как вначале было? Я же чувствовал, всей душой чувствовал… И в тот вечер в клубе все хорошо было, а потом… Запутал он ее, запутал! Ну скажи по совести, лучше он меня, что ли, да, лучше?

— Любовь — штука сложная, — говорит Максим неуверенно. — Есть вот, Павлуха, такая книжка: «В любовь надо верить»…

— Да что ты мне опять про свои книжки! Я про жизнь.

— Так ведь любовь во всех книжках описана.

— А мне от этого сейчас легче? Что сейчас-то делать?

— Ну, во-первых, не психовать! А то вот и занятия пропустили.

— Я тебя не держал. Мог идти.

— Это верно, мог, — согласился Максим и после паузы опять начал: — Вот есть еще такой выдающийся писатель французский, Стендаль. У него специальный труд про любовь составлен…

— Да что ты, смеешься надо мной? — вскочил Павлик.

— Стой, Павлуха! Ну что сердишься, чудак? Я же хочу как лучше… А если примеры разные из литературы беру, так это, может, тебе полезнее сейчас, чем то, что я сам думаю…

— А что ты сам думаешь?

— Да как тебе сказать, — Максим отводит глаза в сторону. — Я ведь опыта не имею…

— Это верно, — невесело смеется Павлик. — И ничего-то ты не скажешь мне, книжная твоя душа… Опутал он ее, опутал!

Максим посмотрел на Павлика странным взглядом:

— А если не опутал, Павлуха? Если она сама…

— Что сама?

— Ну, сама на это идет?

— Куда идет?

— Ну, к цели своей?

— К какой цели?

— А про это уж ты ее спроси, на что она там рассчитывает.

— Рассчитывает? — Павлик опять вскочил, замахав обеими руками. — Нет, нет, брось! Она не такая! Запутали ее! Да, да! И он и тетка! А мы смотрели, чего-то ждали! А я вот скажу тетушке… Сейчас же скажу! Ты вот что… Ты… Прощай!

Он торопливо тряхнул Максиму руку и побежал.

XII

Ворвавшись в кухню, он крикнул с порога:

— Тетя!

— Тс-с…

Она стояла в комнате на диване, приложив ухо к стене, и обернулась с выражением необыкновенного интереса на лице.

У Бобровых громко звучали голоса.

— Заедают девчонку, истинно заедают! — бормоча под нос, Авдотья Мироновна сползла с дивана и, сунув ноги в просторные войлочные шлепанцы, качая шишкастой, в оранжевой косынке головой, засеменила из комнаты.

Предчувствуя недоброе, Павлик бросился за ней:

— Тетя!

На веранде он догнал ее и попытался остановить, но она, небрежно отстранив его, вошла к Бобровым. И сразу донесся до Павлика через открытую дверь ее голос:

— Позор, соседушки, позор! Я за стенкой и то не вытерпела.

— Тетя, — Павлик влетел в комнату. — Не вмешивайтесь в чужие дела!

— А что они из себя корчат, ты слышал? Работа им, видишь ли, моя не нравится…

— Успокойтесь, Авдотья Мироновна, — сказал Александр. — Каждому свое…

— Так почему же ты против, братец? — насмешливо спросила Даша. — Вот и мне нравится! Да, да! Не веришь? Ну, так вот! Мама до старости дожила, а что в жизни видела?

— При чем тут мама? Она без отца четверых нас после войны поднимала. Тянулась, пока всех в люди вывела!

— Ах, тянулась? Ну, так вот! — повторила Даша с какой-то мстительной злорадностью. — А я не желаю тянуться! Не желаю наряды из старого барахла перекраивать! На обновы по крохам годами копить! Во всем себе отказывать! Хочу всегда хорошие платья носить! И белье! И туфли!

— Кто же этого не хочет?

— Вы, должно быть! Вы, мечтатели! Квартиру два года ждете — и довольны! Красивой сказочкой с детства тешишься: стекла в домах золотые! Огни для других зажигать! А я для себя хочу!

— Не тот путь избираешь, сестрица!

— А ты мне хоть что говори! Хоть что! Все равно по-своему сделаю! Жить так жить! И не когда-нибудь, а сейчас, сегодня!

— Истинно, истинно! — обрадовалась Авдотья Мироновна. — Не поддавайся ему, голуба, ни за что не поддавайся. Хочешь, к нам пойдем? Мы с Иваном Терентьевичем так же когда-то на зависть некоторым начинали, и ничего! Живем не жалуемся. Свой хлеб жуем, у соседей не просим. И тебе всё в лучшем разе устроим…

— И вправду, должно быть, чужие добрее своих, — сказала Даша, берясь за чемодан.

— Куда ты? — испугалась Надя.

— Истинно, истинно! — засуетилась Авдотья Мироновна, выхватывая у Даши чемодан.

Павлик подбежал к ней:

— Оставьте, тетя!

— Берите, Авдотья Мироновна! — сказала Даша, сдергивая с вешалки сиреневое платье.

— Не делай глупостей! — преградил ей дорогу Александр.