Нет у меня другой печали

— Ничего. Думал, хуже будет. Первый раз после такого перерыва встал на лыжи, и ничего — кое-как дошел.

Чирков почти три года пролежал в гипсе. У одного из кратеров вулканическая бомба сломала ему берцовую кость. Потом ее дважды ломали сами врачи, так как она неудачно срослась.

— А как ваша голова? — спросил я у Штейнберга.

— Дубовой башке ничего не страшно.

Штейнберг был вместе с Чирковым возле кратера. Ему пробило череп. Генрих потерял сознание, и все думали, что человек навсегда покончил с вулканологией. Однако через год Штейнберг выздоровел, защитил диссертацию, и теперь оба снова лезут в самое пекло. Видно, есть в людях что-то более сильное, чем инстинкт самосохранения.

Оказывается, несколько дней назад они летали над верхним лагерем, видели, что вулкан начал извергаться с невиданной силой, суля новую поживу для вулканологов, и было решено отправить к кратеру большую экспедицию, снабженную сложной аппаратурой и составленную из ученых различных областей, которые будут пытаться объяснить голос земли. Они не забыли и Олега — доставили ему много кинопленки, так что он может спокойно возвращаться к вулкану.

— Где она? — просиял Олег.

— Еще в пути, — ответил Чирков.

Вулканологи вышли налегке. Даже спальные мешки с собой не взяли, так как навалило столько снега, что и на лыжах вязнешь выше колена. Все снаряжение следует но протоптанной ими тропе на двух запряженных собаками санях. Ночью должны быть здесь, если ничего не случится.

Мы долго вечерничали, поджидая погонщиков с собаками. Снаружи горит привязанный к длинному шесту ком пропитанных керосином тряпок, чтобы погонщики издалека увидели лагерь. Каждые пятнадцать — двадцать минут кто-нибудь выходит из палатки, делает несколько выстрелов из двустволки и снова пропитывает факел керосином, Вот уже и полночь, а упряжек нет. Мы ложимся спать. У кого нет спальных мешков, те устраиваются на нарах, собрав всю лишнюю одежду, а мы, в спальных мешках, ложимся прямо на пол.

Вскоре раздается храп усталых, крепко спящих людей. Бодрствуют только Алеша и Чирков. Алеша приводит в порядок записи, которые вел у кратера, аккуратно упаковывает захваченные оттуда образцы и передает все мне, потому что сам вернется с экспедицией на вулкан. Чирков тоже вручит мне пакет с указаниями, что требуется в ближайшие дни доставить к кратеру. Моя задача — как можно скорее отнести эту посылку на вулканологическую станцию.

Под утро нас будит лай собак, людские голоса, какая-то возня. Я лежу, упираясь головой в полог палатки; струя холодного воздуха ударяет в темя, забирается за шиворот. Я чувствую, как чьи-то ноги ступают прямо по мне, но еще долго не могу открыть слепленных сладкой дремой век.

В палатке трое новичков. Невероятно усталые лица. От одежды валит пар.

Я вспоминаю про бутылку спирта, которую спрятал здесь, отправляясь к вулкану. Нахожу бутылку и протягиваю вновь прибывшим. Прежде чем уснуть, еще слышу, как они чокаются, желают друг другу здоровья, крякают, выпив; у меня вот-вот потекут слюнки, но вскоре как бы проваливаюсь в глубокий, мягкий и теплый сугроб.

Когда я открываю глаза, вижу опять те же лица и не могу понять — спал я или нет. Кто-то из мужчин говорит:

— Вставайте. Пора в дорогу.

Когда же они отдохнули? И вообще, удалось ли им сомкнуть глаза?

Я поспешно укладываю рюкзак, сворачиваю спальный мешок, выбираюсь из палатки и бреду по глубокому снегу к небольшому холму, откуда в ясную погоду виден вулкан. Я иду проститься с ним. Над кратером, подпирая широкой шляпкой голубой небосвод, висит гриб, словно там взорвалась атомная бомба. Черный столб дыма торчит гигантским восклицательным знаком, настойчиво требуя внимания к себе и вызывая в моей душе неясную тревогу. Что хочет сказать земля, почему она так часто старается могучим громом обратить на себя внимание людей, словно боясь, что, занятые своими делами, они просмотрят то, чего нельзя просмотреть, чего будущие поколения не простят им.

У палатки повизгивают от нетерпения запряженные собаки. Погонщики грузят на нарты наше имущество, принесенные Алешей с вулкана образцы шлака и камней, затягивают все брезентом, обвязывают веревками, чтобы, если даже сани перевернутся, ничего не выпало. Санки деревянные. Длинные и узкие. Вместо полозьев — две длинные лыжи. Всё из крепкого камчатского дерева, соединения и стыки тщательно заделаны без единого гвоздя. Ременная упряжь обшита мягкой тканью. На каждые нарты по девять собак — больших, лохматых эскимосских псов с очень живыми глазами, взгляд которых настолько выразителен, что можно подумать, будто эти твари и впрямь все понимают, только говорить не умеют.