Неудачник

Вздрагиваю. Колени немного дрожат. Нащупываю ключи в кармане куртки. Кто это может быть? Наверно местные гопники заметили, решили что-нибудь отжать. Тогда, если не слишком молоды, есть шанс, что узнают. Я ведь жил здесь раньше. А в детстве весь двор — друзья.

На свет выходит парень примерно моего возраста: среднего роста, тепло одетый, достаточно здоровый. Одежда не дорогая. На голове вязаная шапочка, натянута на середину лба. Глаза, скорее всего, карие. Парень чем-то похож на льва: может внешним, спокойным видом, может — осанкой, ощущением собственной силы. Только лев какой-то замученный, голодный и отчаянный, если может таким быть.

— Не занято, спрашиваю?

— Нет, — отвечаю я.

Выглядит не опасно. Лицо осмысленное, доброе. Я успокаиваюсь, но рук с ключей не убираю. Они длинные, с множеством бороздок. Если такими попасть в лицо, можно серьезно покалечить. Правда, сам я не пробовал, но, думаю, именно так и будет.

Парень подходит к батарее, кладет руки: ладони широкие, пальцы шершавые. Это руки рабочего.

— Меня Гена зовут, — говорит неожиданно, протягивает руку. — Гена Серов.

— Володя Веригин, — отвечаю я, жму руку.

— Что привело тебя сюда, Володя?

— Холод…

— Не поверишь, меня тоже. И еще немного печаль. Депрессия, одним словом.

Молчим, греемся. У меня перестают болеть пальцы на ногах. Становится теплее.

— Чем занимаешься, Вова? — спрашивает Гена.

Не возникает желания замкнуться, уйти, хотя ситуация необычная. Но, наверно, так и бывает: выразить, открыть наболевшее случайному человеку. Все равно больше не встретитесь, а если и встретитесь, то не узнаете друг друга.

— Преподаю помаленьку…

— А, ясно. Ну, дело хорошее.

— А ты как?

— А меня скоро уволят, Вова, — отвечает Гена. — Но это ничего не значит.

Да, у всех у нас что-то происходит. Но каждый занят собственными проблемами. А рядом живут другие, их много. Только кто они тебе? Тени, как говорит Другин. Ничего не значащие, никем не являющиеся. Только когда случается что-то масштабное, ты понимаешь, что эти люди жили рядом с тобой, дышали, думали. И все равно: ты жив, и слава Богу.

— Ты как, отогрелся? — спрашивает Гена.

— Более-менее.

— Предлагаю сходить до ларька. Напиться…

— Можно, — отвечаю я без энтузиазма.

Мне просто без разницы. Напиться, значит напиться. С меня слой за слоем снимают шелуху, которую я называл частью личности. Это больно, видеть, что все — всего лишь шелуха. И еще больнее оттого, что под слоем шелухи нет сердечника. Когда снимут последнее, останется только пустота. Я исчезну.

Мы идем к ларьку. Он тут недалеко. Мороз, очень сильный для конца зимы, прорезает одежду, а в лицо ударяет с размаху. Гена смотрит под ноги, молчит. У ларька достает из кармана пару мятых сотен, покупает бутылку водки, пакет сока и пару пластиковых стаканчиков. Мы отходим в нишу между киоском и домом. Гена открывает водку, дает мне стаканчик. Водка холодная, сок тоже.

— Давай за знакомство!

— Давай.

Мы выпиваем, запиваем соком. Становиться немного теплее. По телу идет волна расслабления.

— Давай еще?

Я киваю.

Выпиваем по рюмке. Душевная боль слегка затихает. Я похож на алкоголика, что затаился в темном углу с собутыльником и бутылкой водки. Только плевать. Поэтому выпиваю и третью, и четвертую. Какая разница сколько?

Бутылка подходит к концу. И когда я уже окончательно напиваюсь, начинает казаться, что Гена чем-то похож на парнишку, которого мы бросили на «чистом воздухе». Внезапная вспышка, как озарение — да это же он! Посланный сюда провидением, чтобы облегчить мои страдания. С ним все в порядке, он так же жив, дышит, думает. И зовут его Гена.

От этой мысли я начинаю беззвучно плакать. Смотрю на Гену, а слезы текут по щекам, отчего лицу становится холодно. Олег смотрит на меня, в глазах удивление. Я вытираю слезы перчатками, пытаюсь что-то сказать, но слова вязнут в выпитом, размокают, вырываются изо рта распухшими бесформенными комками.

Как хочется, чтобы это оказался он!

Но наваждение проходит также быстро. Я словно трезвею. Нет, Гена не может быть тем парнем. Не похож. А может все-таки спросить? Вдруг все вышло хорошо. Ничего не произошло. Нужно только спросить, был ли Гена на «чистом воздухе»?

Водка не лезет в горло. Дышать тоже трудно. Спросить?

— Ладно, Гена, я пойду, — говорю я, отрезая минимальный шанс на прощение.

— Бог в помощь! — говорит Гена. — Приятно было пообщаться.

— Мне тоже. Когда-нибудь это кончится.

— Я в этом уверен, — отвечает Гена.

Выхожу на дорогу, долго иду под фонарями. Холод усиливается. Уже не спасает выпитое. Подхожу к остановке. На ней стоят несколько человек, вглядываются вдаль. Но ничего не видно. Уже поздно, транспорт ходит редко.

Стою минут двадцать. К моменту, когда кажется, что скоро отвалятся ноги, подъезжает троллейбус. Вхожу, точнее, вползаю, цепляясь за перила и шатаясь. Кондуктор брезгливо берет смятую купюру, дает билет. Я сажусь рядом с печкой, и отключаюсь. Ненадолго.

Выхожу на нужной остановке, иду к дому. Все мерцает, плывет. Хочется упасть в сугроб, и смотреть на небо: низкое, пасмурное. Но усилием полуатрофированной воли не падаю, по льду иду вообще осторожно.