Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Романы Соболева, Михайличенко и Несиса, Зингера, Юдсона и Гольдштейна возникли как ответ на вызов постистории. Каждый по-своему, они восстанавливают причастность актуального к исторической памяти и к историческому знанию: «Черновики Иерусалима» – через изобретение новых исторических сюжетов, «И/е_рус. олим» – через проживание старых, «Лестница на шкаф» – через прошивание текстов и пространств новым, небывалым языком, прорастающим сквозь все существующие и уже не справляющиеся с древней задачей воссоздания истории такой, какой она могла бы или должна была бы быть. Однако даже если история – это зачеркнутый текст, сеть, нечленораздельное бормотание или все это вместе взятое, она все же существует, она жива, реальна, одновременно любима и ненавидима, высмеиваема и оплакиваема. Именно векторами направленных на нее страстей, истерических и риторических жестов присвоения и отчуждения она и ограничивается, превращаясь в остров или, точнее, в сеть островов, в архипелаг. Романы Соболева, как и его культурологический opus magnum, – это его ответ постисторическому нигилизму и релятивизму. Используя образы «Соляриса» Станислава Лема, можно сказать, что они моделируют историю как архипелаг островов личностного сознания в океане воспоминаний, желаний, страхов, надежд, Любовей и вин. Романы Соболева показательны как выражение островной, разорванной, но наполненной жизнью мифоисторической реальности Израиля, а в более общем смысле они представляют архипелаг как структуру реального.

«Иерусалим» состоит из семи глав, семи не связанных друг с другом историй, рассказанных семью ненадежными повествователями. Их объединяет только сходство с автором: они эмигранты из России, живущие в Иерусалиме и пытающиеся хоть как-то осознать не поддающуюся пониманию действительность, в которой война и террор соседствуют с духами, вампирами, ангелами и мифическими персонажами. В первой главе, «Лакедем», рассказчик, филолог, рассказывает о своем знакомстве с Вечным жидом и о поисках неизвестного рассказа Кристофера Ишервуда. Во второй главе, «Самбатион», рассказчик встречается с женщиной-демоном Лилит и другими мифическими существами, читает древние рукописи о потерянных коленах Народа Израиля и ведет философские беседы с друзьями. Третья глава, «Двина», рассказывает историю о женщине, похоронившей семерых мужей, и о демоне Ашмодее, а сам рассказчик, математик-докторант, страдает от несчастной любви и едва не кончает жизнь самоубийством. В главе «Орвиетта» повествователь пишет роман о талмудическом мудреце Элише бен Абуйе, а также знакомится с женщиной-вампиром. Рассказчик в главе «Азаэль» едва не теряет рассудок, бродя по таинственным иерусалимским улицам и воображая себя ангелом из еврейских мифов. В «Квесте номер 6» накладываются друг на друга компьютерная игра, ролевая игра по мотивам романа-фэнтези и конспиративная теория об убийстве Ицхака Рабина. В последней главе «Дерево и Палестина» рассказчик занимается историей хазар, и все повествователи из предыдущих глав встречаются на резервистских сборах, с тем чтобы автор смог подвести не подытоживающий итог их мучительных и порывистых исканий.

Архипелаговая структура «Иерусалима» (романа и города) фрактально повторяется на всех его смысловых уровнях и во всех его частях. Первая часть «Лакедем», посвященная дружбе рассказчика с Вечным жидом, воплотившимся в образе иерусалимского антиквара Исаака Лакедема, и поиску ненаписанного рассказа Кристофера Ишервуда, кажется подражанием X. Л. Борхесу, но только на первый взгляд. Не слишком прикрытая ссылка на его рассказ «Бессмертный», герой которого, Жозеф Картафил, оказывается двойником Соболевского персонажа Лакедема, служит, скорее, отвлекающим маневром или, возможно, своего рода данью великому аргентинцу, пародией на него и на интертекстуальность, подлинную и фиктивную. Рассказ Соболева, в отличие от рассказа Борхеса, не рассказывает историю. Он не просто не сюжетен, но антинарративен, он словно нарочно обрывает все начинающие было раскручиваться нити повествования[69]. Важную роль в этом играют не по-борхесовски длинные диалоги, однако они вполне антидраматичны – не антигероичны (по-чеховски) и не абсурдны (по-беккетовски), а как-то сухо, по-библейски, обрывочны или, в стиле Талмуда, избыточны и прагматически бесцельны. Главный герой и рассказчик, хоть он весьма умен и сообразителен, ведом в основном случайностью и везением, а точнее невезением, потому что он всюду опаздывает, все теряет, упускает им же созданные возможности. Структура рассказа воплощает модель, описанную в рассказе Борхеса как Город бессмертных. Вот это описание: «Куда ни глянь, коридоры, тупики, окна, до которых не дотянуться, роскошные двери, ведущие в крошечную каморку или в глухой подземный лаз, невероятные лестницы с вывернутыми наружу ступенями и перилами. А были и такие, что лепились в воздухе к монументальной стене и умирали через несколько витков, никуда не приведя в навалившемся на купола мраке» [Борхес 1989: 130].