Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Подобная фрагментарная структура характерна в той или иной мере и следующим частям романа, но в то же время она как бы и нейтрализуется тем, что становится одной из главных тем и предметом обсуждения, связывая сюжетно разрозненные фрагменты на интеллектуальном уровне, а также на уровне «метапрозы» – по словам Марка Амусина, приема не нового, но характерного особенно для нынешней культурной ситуации, противоречиво двойственной, монадно-текучей, корпускулярно-волновой [Амусин 2016].

В первой части поиск рассказчиком-литературоведом утерянного упоминания, поиск смысла осуществляется на материале фрагментов, написанных Ишервудом. В главе «Орвиетта» рассказчик тщетно пытается написать роман о талмудическом законоучителе Элише бен Абуйе:

Собранные мною эпизоды следовали один за другим, рассыпаясь фрагментами мозаики и уводя все дальше от стремления увидеть цельный, единый образ. И еще. Думая о том, что мне известно о рабби Элише бен Абуйе, я неожиданно понял, сколь сильна власть таких понятий, как «образ» и «характер», унаследованных от поэтики девятнадцатого века, и еще раз убедился в том, насколько они для меня бесполезны [Соболев 2005: 165].

Эта мозаичность образа и сюжета перекликается с «фрагментами византийских мозаик» в антикварной лавке Лакедема, уравнивая тем самым фрагментарность литературного текста с фрагментарностью археологических артефактов, исторических документов и, шире, воспоминаний, знаний и узнаваний. Автор ненаписанного романа об Элише говорит: «Иллюзорная последовательность моего рассказа оказалась неспособной скрыть фрагментарность дошедших до нас свидетельств, незаметно сливающуюся с фрагментарностью нашего бытия» [Соболев 2005: 184–185]. Фрагменты истории «провисают в пустоте», теряются в «темном провале», речь затухает в тишине[70].

Впрочем, тишина эта весьма многозначительна. В первом же абзаце романа рассказчик уподобляет память о Лакедеме множественности имен и вещей, месту, звуку и тишине. Последняя вызывает у него самого недоумение, и он тут же вопрошает: тишиной чего был для него Лакедем? [Соболев 2005: 8]. Тишина и молчание будут важной составляющей исканий и размышлений героев на протяжении всего романа. Однако уже через три абзаца после первого упоминания тишина получает неожиданную и несколько завуалированную интерпретацию. Среди вещей, хранящихся в лавке Лакедема, есть один предмет, который «ему особенно дорог». Это нож, и на его ножнах «было выбито, что он является даром Николо Д’Эсте некому Эспера Диосу» [Соболев 2005: 10]. Имя Николо Д’Эсте может относиться к одному из представителей итальянской аристократической фамилии д’Эсте, маркизов Феррары, например к Никколо III д’Эсте (1383–1441), которого связывает с романом то, что он побывал в Иерусалиме в 1413 году [dal Campo 1861]. Образ этого жестокого тирана, убившего свою жену и ее незаконнорожденного сына, бросает жуткую тень на нож и резко контрастирует с именем того, кому он был подарен.

Слова «Эспера Диос», одно из имен Лакедема, означают на испанском ожидание, предвкушение, надежду на бога, и в них, возможно, содержится намек на 62-й псалом (61-й по версии русской Библии): «Еп Dios solamente espera en silencio mi alma <…> Alma mia, espera en silencio solamente en Dios». На русском языке слова эти звучат обычно как «в Боге успокаивается душа моя» или «Богу покорится душа моя». И конечно, любой из этих вариантов лишь частично передает (и интерпретирует) то сложное содержание, которое несет фраза на иврите:

וּ נֶּמִמ-יִּכ יִׁשְפַנ יִּמ וֹ דּ םיִהֹלאֵל ך אַ <…> יִתָע וּ שְׁי וּ נֶּּמִמ יִׁשְפַנ הָּיִמ וּ דּ םיִהֹלֱא-לֶא ך אַ

יִתָוְקִּת

Буквально это означает: (по направлению) к Богу утихни (или умолкни), душа моя, ибо от Него спасение мое (или надежда моя). Рабби Шломо бар Ицхак (Раши) поясняет: здесь молчание, тишина выражают ожидание, надежду. В этом содержится ответ на поставленный выше вопрос: Лакедем воплощает в сознании рассказчика реальное – тишину ожидания бога, мессии или истины, будь то христианское ожидание Вечным жидом прощения за грех непризнания Спасителя или еврейское ожидание откровения[71]. Тишина прерывает любую речь, любой связный нарратив, создавая фрагментарность, столь характерную для Соболева, но именно в пустотах между фрагментами и следует «ожидать» бога и истину.