Метод историко-мистического отождествления имеет и свою мрачную сторону. Герои Соболева, как и герои многих других иерусалимских романов, страдают от иерусалимского синдрома. Иерусалим до такой степени насыщен мифами, что иногда люди, особенно попадающие в него впервые, начинают чувствовать себя их героями или свидетелями. В главе «Азаэль» появляется рассказчик, который заканчивает свой путь в сумасшедшем доме после снов об ангелах и фантазиях о том, не является ли он ангелом Азаэлем, безрезультатных попыток излечиться от галлюцинаций и приступов тоски, а также унижений со стороны жены. Однако это безумие связано с иерусалимским синдромом лишь отчасти. Он видит сон о спуске ангелов с небес, который напоминает, конечно, о сне Иакова (другой сон Иакова, в котором тот становится Израилем, упоминается в главе «Двина» [Соболев 2005: 162]). Но впервые именование «Азаэль» по отношению к рассказчику (или его другу) прозвучало еще в питерской квартире, задолго до репатриации в Израиль, из уст одного странного еврея, нищего гостя-бродяги, впоследствии встретившегося герою в Израиле, вполне фольклорного персонажа – то ли скрытого воплощения вездесущего пророка Ильи, то ли тайного мистика. Развертывание магического имени, мифа связывает разнородные моменты пространства-времени в единую личностную историю, чудесным образом реализующую некую трансцендентальную цель. Именно поэтому его «безумие» видится рассказчику как обретение свободы и возвращение [Соболев 2005: 305] – понятие, имеющее в романе платоновский смысл вспоминания, узнавания истины, а также преодоления боли утраты. В терминах упомянутого в главе «Самбатион» Фомы Аквинского [Соболев 2005: 86] это означает обретение веры, освобождение от ада отчуждения. В этом смысле безумие Азаэля раскрывается как священное безумие, обретение бога в душе и сноподобная борьба с ним, превращающая Иакова в Израиля. Душевная болезнь и затворничество в духе булгаковского Мастера представляют современное состояние конфликта человека и общества в его наиболее острой форме, а именно как «бегство от свободы» [Фромм 2011].
В книге Соболева «Евреи и Европа» осознание свободы представлено как важнейшая особенность европейской и еврейско-европейской литературы, что позволяет автору сопоставить, например, Авраама ибн-Эзру и Иосифа Бродского [Соболев 2008: 97]. Голос Соболева созвучен как с русской классикой, так и с Франкфуртской школой и французской философской антропологией и культурологией прошлого века. Исходя из иных культурных и идейных предпосылок, автор сближается с такими религиозно мыслящими философами свободы, как Сергей Левицкий, и видит в свободе абсолютно необходимое условие дискурса как акта выбора, существования и познания [Левицкий 1995]. Впрочем, Соболев идет еще дальше, доводя это обусловливание до акта отказа, так что, если перефразировать известные слова Достоевского, он мог бы сказать: если б кто доказал, что свобода находится вне бытия, то лучше бы оставаться со свободой, нежели с бытием. Соболев не отождествляет свободу и существование или свободу и внутренний долг, как Карл Ясперс [Ясперс 1991], но проблематизирует это тождество через разнообразный опыт его многоликого героя.
Роман стоит в стороне как от социал-демократической или марксистской проблематики взаимоотношений маленького человека с властью и идеологией, так и от романтической или авангардистской проблематики поэта и власти. Во многом отталкиваясь от воззрений Адорно, в частности его лекций «Проблемы философии морали», Соболев выстраивает контекст, в котором сталкиваются, теснятся и спорят многочисленные философские голоса и который можно назвать «мысль и бытие» или «истина и речь», а также «справедливость и закон» или «свобода и долг». Именно поэтому его главным борцом за свободу или против власти становится талмудический мудрец, законоучитель и теолог рабби Элиша бен Абуйа, герой и двойник рассказчика в главе «Орвиетта». Именно в отношении него сформулирована главная мысль, проясняющая особенности интерпретации Соболевым темы свободы и власти.