Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Эпиграфом к книге «Евреи и Европа» Соболев выбрал строки из стихотворения Пауля Целана «Nachmittag mit Zirkus und Zi-tadelle»: «da hort ich dich, Endlichkeit, singen, // da sah ich dich, Mandelstamm… Das Endliche sang, das Stete» («Я слышал, как поешь ты, о конечное, // я видел тебя, Мандельштам… Пело то, что конечно, то, что пребывает»). В главе, посвященной характеристикам еврейской литературы в Европе, Соболев подытоживает свои размышления и пишет, упоминая вновь эти строки Целана: «Еврейско-европейская литература – это литература конечности» [Соболев 2008:213]. Важнейшей особенностью этой литературы Соболев считает «демифологизацию языков власти», «всепроникающий скепсис, и в первую очередь скепсис политический» [Соболев 2008: 204][85].

Так и история несостоявшегося математика-самоубийцы в Иерусалиме, и сказка о семерых мужьях Сары и Ашмодее на берегах Двины встраиваются в контекст размышлений Соболева о власти и искусстве, о евреях и Европе, о непринадлежности и сомнении, о вечности и конечном. В этот контекст включаются все главы романа – начиная с конечности Вечного жида и либерализма Ишервуда в главе «Лакедем» – и заканчивая радикальным скепсисом и бесконечным колебанием без выбора и ответа в главе «Дерево и Палестина». Образ Целана, в особенности в «Двине», где он цитируется наряду с Мандельштамом, служит своего рода символом еврейско-европейской истории, от уничтожения Хазарии до Холокоста, а возможно, и истории вообще, которая и в «Иерусалиме», и в «Евреи и Европа», и в «Легендах горы Кармель» неоднократно названа хаосом [Соболев 2008: 86; 2005: 443]. Вынесенными за скобки этих исторических катастроф оказываются только те, кто свидетельствуют о них в своих снах и фантазиях – семеро рассказчиков, исполняющих свой долг у стен отстроенного Иерусалима. Ведь «всякая история <…> есть не более чем метафора для нашего бытия здесь» [Соболев 2008: 81].

Так переосмысливает Соболев хайдеггеровскую проблему «бытия и времени», сводя их вместе как створки одной метафоры, и в то же время бесконечно разводя их, и тоже внутри этой метафоры. Это внутри нее возникает то тонкое пространство свободы, которое ищут автор и все его разноголосые повествователи. Свобода, согласно поэтической детерминистически-хаотической философии Соболева, может быть как отчуждением и грустью, так и счастьем и отождествлением; как словом, так и молчанием; как отказом, так и долгом; как конечным существованием, так и вечной истиной. Она неуловима, как сама реальность. А иначе разве это свобода?

Елизавета Михайличенко и Юрий Несис Сеть реального [86]

В прозе Елизаветы Михайличенко (р. 1962)[87] и Юрия Несиса (р. 1953) выходит на сцену новый реалистический герой – далекий потомок разных и принадлежащих разным эпохам культурных типажей: еврейского «человека воздуха» из местечка, английского денди, русского лишнего человека, французского фланера и американского битника. Как и его предки, этот герой существует в провале между различными реальностями, социальными слоями и образами жизни и благодаря этому приобретает необыкновенную интеллектуальную свободу. Он использует свое особое положение для развития таких форм наблюдения и поведения, которые характеризуются повышенной творческой активностью, открытостью, эрудицией, новаторством и хаотичностью. Этот герой расцветает в особенности на плодородной почве четвертой индустриальной революции, в мире компьютеров и интернета, глобальной деревни и умных машин. Его можно назвать человек скользящий — скользящий на бурных волнах информации и фальсификации, эмиграции и насилия, познания и безумия, составляющих единую мировую сеть культуры и истории. Он представляет собой гипергуманистическое воплощение артиста, плута-культуртрегера и странствующего философа, выросшего в культурных и идеологических войнах 1970-х годов и достигшего зрелости во время великих кризисов 1990-х и 2000-х. Он осознает абсурдность и жестокость мира, выживание в котором по-прежнему требует героизма, но его «героические» жесты постоянно срываются, и, так и не реализовав свой потенциал героя, он не становится ни воином, ни жертвой. Идеологема сорванного жеста насилия выражает сложную, не редукционистскую реалистичность этого героя, совмещающего философско-антропологическое познание насилия как лежащего в основании культуры – и гуманистическое сопротивление ему.