Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Человек скользящий возникает у Михайличенко и Несиса уже в одной из их ранних работ «Гармония по Дерибасову» (1990), носящей подзаголовок «Плутовской роман» и имеющей черты гротеска и абсурда. Герой романа Михаил Дерибасов – это новый пикаро, Гершеле Острополер и Остап Бендер в одном лице, его приключения приходятся на времена перестройки и канун развала Советского Союза. На фоне архаичной жизни российской глубинки он затевает новаторские коммерческие проекты, технологические и духовные, один смешнее и провальнее другого. В плутовской сюжет вплетены псевдоисторические хроники об основании и истории деревни, составляющие аллегорический скетч о советской истории.

Образ человека скользящего развивается и наиболее полно воплощается в иерусалимских романах, написанных Михайличенко и Несисом после их переезда в Израиль в 1990 году. Вполне эвидентный – сатирический, гротескный и иногда магический – реализм раннего, доизраильского периода соединяется с мощным инвидентным импульсом, вызванным эмиграцией и открытием авторами для себя Иерусалима как модели реального, то ли искомого, то ли неожиданно открывшегося и открывшего новые траектории (линии и сети) для путешествий человека скользящего. Иерусалим предстает живым и объектно-вещественным воплощением той культурно-исторической семиотической сети, которая составляет, в их восприятии, структуру реального.

«Иерусалимский дворянин» (1997) – это первый роман иерусалимского цикла писателей, который включает также романы «И/е_рус. олим» (2003), «ЗЫ» (2006) и «Talithakumi, или Завет меж осколками бутылки» (2018). Он находится на стыке двух традиций. С одной стороны, это лирико-гротескная сатира в духе поэмы в прозе «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева, с его ангелами, возникающими из алкогольных паров, и «окаянными вопросами», тонущими в бессмысленной серости будней. С другой стороны, это экзистенциалистская традиция, идущая от Достоевского, Ницше и Камю, которая сосредоточена на проблемах трансгрессии и сознания, героизма и жертвенности, силы жизни и слабости человека. Обе традиции объединены в романе с неоромантическим мотивом хрупкости национального существования, воплощенной в личностной хрупкости героя. Он становится полем битвы между добром и злом, пытаясь узнать Израиль и укорениться в нем, а точнее, научиться скользить, то есть мыслить и действовать, в его культурной сети.

Главный герой романа Илья, новый репатриант из России, уже три года живущий в Израиле, встречает однажды своего ангела-хранителя, который предстает перед ним в образе говорящей обезьяны. Много пьющая, но никогда не пьянеющая, она уверена в себе и немного цинична. В ночь праздника Пурим он оказывается в доме Юнны, которая живет в Иерусалиме вместе со своим сыном-солдатом. Илья крадет у него автомат и едет в Хеврон, чтобы убивать арабов. По пути он встречает своего друга, который сообщает ему, что дорога закрыта из-за теракта, совершенного Барухом Гольдштейном в Пещере праотцов (что дает возможность точно датировать события сюжета 24–25 февраля 1994 года). Несостоявшийся «еврейский герой», возблагодарив Господа, остается один.

Роман представляет собой размышление на тему жертвы и истории, воспроизводя в каком-то смысле библейскую историю жертвоприношения Исаака. В ней заключены мудрость и юмор древности: генеративная сцена насилия необходима для становления истории и культуры, но если Исаака не заменить на овна, то и истории не будет. Жертвоприношение должно обернуться жестом симулированной агрессии – тем, что составляет основу смеха [Kozintsev 2010: 196–200]. Незавершенное, сорванное или отложенное, жертвоприношение превращает потенциально эпического героя Илью в реалистического пикаро, бродягу и комичного авантюриста. И все же антигероическая риторика вскрывает антропологический механизм порождения субъекта и памяти в не меньшей степени, чем риторика трагедии. Появление обезьяны-ангела расщепляет реальность, кажущуюся эвидентной, и возникшая эпистемологическая трещина заполняется существами, поднимающимися из глубин мифологического воображения с целью указать путь реализации личности, диалектически высветить индивидуальность героя. В случае человека скользящего, однако, этот путь имеет вид не линии, но сети переходов, наложенной на сеть культурных символов в пространстве-времени Иерусалима. Ускользая от своего предназначения, он тем не менее очерчивает своими движениями контуры неопределенной и трудноопределимой сетевой структуры города, которая начинает восприниматься как структура реального. Таким образом, антигерой эвидентного реализма превращается в героя реализма инвидентного.