Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Серьезное и комическое объединяются в морских и, шире, водных мотивах и символах. Накануне ареста рассказчик ощущает себя одиночкой, словно «каяк на отмели», окруженный «нелепым и страшным миром» [Марголин 2017а: 73]. Несмотря на это, в начале пребывания в лагере, когда самосознание «западников» объединяло их в группу и отделяло от окружающего лагерного социума со всех точек зрения (русские, урки, азиаты, коммунисты и др.), рассказчик не скупится на местоимение «мы», и тема одиночества не возникает. Он хочет видеть и видит это «мы» как «остров» [Марголин 2017а: 60], едва держащийся на поверхности «в сердцевине морей». Так в роман входит морская тема, обозначенная уже на первых страницах, когда шум леса, окружающего героя, сравнивается им с морским прибоем [Марголин 2017а: 138], и далее, когда при помощи того же образа описан шум лагерного барака [Марголин 20176: 29]. Эта тема важна в нескольких аспектах. Во-первых, она ностальгически связывает рассказчика с его любимой и столь желанной, но бесконечно далекой Палестиной. Во-вторых, море включено в эпико-мифологическую структуру путешествия, встречи с «другим», самореализации и спасения – возвращения на родину. В этой связи весь психокультурный настрой глав, посвященных первым месяцам выживания коллективного «я» западников в лагере, напоминает другой роман о выживании на острове – «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо. И в-третьих, море служит символом бесчеловечного хаоса, поглощающего в своей пучине одинокого культурного героя. Этот последний аспект усиливается по ходу романа, одновременно с постепенным погружением под воду острова западников и распадом коллективного чувства. Более того, культурное одиночество все больше превращается в экзистенциальное. Перелом этот примерно совпадает в повествовании и в сознании рассказчика с тем моментом, когда он, по его словам, уже упоминавшимся выше, перестает лагерь наблюдать и начинает в нем умирать.

Во второй части романа морские образы доминируют в описаниях рассказчиком его экзистенциального ужаса:

Потом наступил процесс, который я напрасно старался задержать – процесс «захлебывания». Человек захлебывается в лагере, как утопающий в соленой воде моря. Некоторое время он держится – на доске, на спасательном круге. Но в конце концов, если не вытащить его из воды, он идет ко дну [Марголин 20176: 40].

Состояние, которое предшествует лагерному неврозу, представлено как «горесть, которая заливает душу, как соленая волна заливает ноздри утопающего» [Марголин 20176:45]. Перед человеком в лагере «проходит за годы заключения Ниагара несчастья» [Марголин 20176: 53]. И наконец, рассказчик со всей остротой осознает свое бесконечное одиночество перед лицом приближающейся смерти:

<…> как трудно утопающему держаться на поверхности воды. Я был как человек, упавший с парохода в море. Пароход ушел. Последние огни его потонули в темной ночи. Человек остается один среди океана. Мускулы немеют, и он знает: это последние минуты его жизни [Марголин 20176: 81].

В последний момент пришло спасение в виде хирургического стационара, «когда волны уже смыкались над моей головой» [Марголин 20176: 90]. Именно в этот момент он находит в себе силы для уже процитированной выше молитвы: «Боже, выведи меня из грязи и верни на Родину» [Марголин 20176: 93]. Эта молитва уподобляет его псалмопевцу: «Из глубины взываю к Тебе, Господи» (псалом 130 по Танаху или 129 по православной Библии). Однако в еще большей степени он напоминает пророка Иону, для которого море стало как путем к бегству, так и путем к реализации его трансцендентального предназначения.

Амбивалентность образа корабля в море проступает уже в начале романа, где описываются приключения героя в Польше, в хаосе первых дней войны: «Наша черная мощная машина вдруг показалась нам надежным оплотом, как корабль ночью в открытом море среди бури» [Марголин 2017а: 18]. Почти в конце своего путешествия, находясь в больнице, герой Марголина говорит: