Невенчанная губерния

— Ну, как моя Анна?

— Повезло тебе, — ответил Сергей.

— Да… Знаешь, я сам себе завидую. Какие дела пошли… А, братка? И опять умолкли, задумались оба. В темноте не было видно их лиц. Когда проезжали мимо ветковской церкви, Сергей предложил:

— Зайдём?

— Ты это чего? — удивился Шурка.

За церковной оградой светились фонари, из открытых дверей струился мерцающий свет, там передвигались люди, шла служба. Сергею любопытно было посмотреть, как поведёт себя отец Алексий после банкротства корниловщины.

— Ну, зайдём ненадолго, хочу что-то показать тебе.

Шурка потянул вожжи на себя, кобылка послушно остановилась. Привязав её к ограде, братья вошли в церковь. Судя по гнусавой скороговорке певчих, литургия шла к концу. По боковому притвору, Сергей — впереди, братья прошли ближе к амвону, сбоку. Постояли немного, рассматривая людей. Шурка о чём-то подумал, улыбнулся и пошёл купил свечку. Зажёг её о другую — их там много стояло, и пристроил рядом. Хитровато шепнул Сергею:

— За здравие Анны.

Литургия кончилась. Все задвигались, плотнее стягиваясь к амвону, на который уже взошёл отец Алексий. Пристально буравил он своими глазами прихожан. На него смотрели кто с надеждой, кто с любопытством. И вдруг, резко вскинув обе руки вверх, широкие рукава метнулись при этом как крылья, отец Алексий жёстким, отнюдь не елейным поповским голосом обратился к толпе со словами:

— Братья мои и сестры! Вихри враждебные веют над нами!..

ГЛАВА 17

Василий Николаевич Абызов за последний год заметно сдал. Было ему ещё до пятидесяти, он регулярно занимался физическими упражнениями, закаливанием, однако выглядел как поношенный парадный мундир: молью ещё не траченый, но обшлага затёрханы, золотое шитьё пожухло и кое-где стало облезать. На высоком лбу Абызова заблестели восходящие залысины, всё чаще отекали нижние веки, от уголков глаз по скулам и щёкам обозначились и стали углубляться морщины. Оно и понятно: горе только рака красит.

Мечта об усадьбе в Кудрявой балке, о зелёном оазисе в голой степи превратилась в застарелую боль, как воспоминания о женщине, которую любил, но которая так и не стала твоей… О какой такой усадьбе могла идти речь — не до жиру, быть бы живу. Стачки осени шестнадцатого и то, как вели себя при этом его коллеги — многому научили. Он понял, что обогащаться в одиночку опасно — надо делиться с власть предержащими, иначе могут оставить на краю, где первый удар коньюнктуры или судьбы — по тебе.

С осени шестнадцатого он перестал вкладывать деньги в строительство, в шахту вообще. В результате потери от повышения зарплаты доходы быстро восстановились, а цены на уголь продолжали расти. Его банковский счёт стал заметно пополняться. Часть денег через подставную фирму переводил в Киев, где доверенный ему человек скупал предметы, имеющие непреходящую ценность. А весною Василий Николаевич перевёз семью в Ростов-на-Дону. Там, благодаря заботам казачьих генералов, многое оставалось по-старому, было сытнее и спокойнее. Снял для семьи добротный дом, открыл счёт в банке и регулярно переводил туда умеренные суммы.

Надо сказать, что год семнадцатый вобрал в себя столько, что иная страна и за столетие не видела. Многовековое династическое древо Романовых рушилось не вдруг. Его корни обнажались, выдирая почву из-под многих других, оно валилось с грохотом, подминая, обламывая, погребая под собой целые династические рощи и дубравы…

После Февральской революции на Листовской образовалась народная милиция, Совет и несколько партийных комитетов (у каждой партии — свой). Когда отшумели митинги и поостыло общее ликование, жизнь стала входить в привычную колею, возобновилась нормальная работа. Но отсутствие твёрдой власти давало о себе знать. Неуверенность в дне завтрашнем, нервозность исходили из центра. Партии, которые по глубокому убеждению Абызова, делали революцию — эсеры, кадеты, октябристы и другие, — вместо того, чтобы закрепить завоёванное, наладить общую работу, навести порядок в стране, занялись делёжкой царского наследия: власти, имущества, общественного влияния. Они вели себя как разбойники возле ещё не остывшего трупа ограбленного. С февраля по октябрь у власти побывали, подержались за кормило державы представители всех партий, кроме большевиков. Абызов полагал и, где только мог, доказывал, что во время июльских событий надо было допустить к власти большевиков, дать им показать свою неспособность поправить дела в стране. Вот тогда, развенчанных в глазах толпы, их можно было бы взять, что называется, тёпленькими. Вот тогда можно было бы призвать сильного человека типа генерала Корнилова!

Сидя в основном на Листовской, Василий Николаевич был ограничен в выборе собеседников. Чаще всего он позволял себе откровенничать с главным бухгалтером Клевецким. Правда, тот был не столько политиком, сколько бабником, но это и к лучшему. Абызову не нужен был спорщик, политический оппонент, а скорее — рядовой обыватель, на котором вернее всего проверять правильность собственных мыслей и соображений.