Never (СИ)

Нет, он не может с ним говорить, всего лишь ветер за окном. Всего лишь слишком громко кровь шумит в венах. Всего лишь нужно поспать. И, может быть, в этот раз все закончится.

====== 97. Джексон/Айзек ======

Комментарий к 97. Джексон/Айзек https://pp.userapi.com/c637822/v637822352/46a73/m3K9KEsqtfk.jpg

предупреждение: смерть основного персонажа

“Примите наши соболезнования”, “Боже, такая потеря”, “Такой еще молодой”, “Несправедливо...”

Он не пытается изобразить благодарную улыбку — просто забыл, как это делается. Не сдерживает слезы — глаза сухие, будто железы атрофировались, или он сам разучился чувствовать. Потому что даже боли нет. Нет ничего. Пусто. Словно кто-то забрался к нему в комнату ночью и выскреб десертной ложкой изнутри все, что смог унести.

волнение, страхи, тревоги. надежды, мечты, планы на будущее. предчувствия, опасения, веру...

— Детка, ты как?

У Лидии глаза огромные, просто бездонные. Капельки слез дрожат на ресницах. А Айзеку хочется заорать, завопить в это издевательски-безоблачное, ясное небо.

— Почему? Почему я не могу даже заплакать? Почему, Лидс?!

Вместо ответа прижмет к себе тонкими ручками, растреплет короткий ежик волос, что остался вместо мягких золотистых кудряшек, которые Джексон так любит накручивать на свои невозможно-прекрасные пальцы. Любит. Любил.

— Т-с-с-с-с, тише, Айзек, тише, детка.

Она не говорит, что все хорошо, потому что Лидия Мартин не врет. Она не называет даже “малыш”, потому что так звал его Джексон. Она не предлагает поплакать, выпустить боль, потому что слез нет. Как и боли.

Почему мне не больно?

— Давай помолчим?

Люди, так много людей, что несут соболезнования и белые цветы: лилии, розы, тюльпаны. Ни один из них не знает, как Джексон ненавидит все это — приторную белизну, сладкий, удушающий запах. Люди говорят и говорят, и подходят, пытаются жать руку, хлопают по плечу. Айзек не отшатывается, потому что без Джексона нет даже привычного отвращения к чужакам. Только Джексон знает, как Айзека выворачивает от чужих запахов, чужого дыхания, чужих рук. Только Джексон может касаться его — жать руку, тискать, обнимать, обволакивая собой, привнося в его мир все, что нужно для того, чтобы просто дышать.

Айзек не любит кладбища. Не после того, как работал там вместе с отцом, как как-то просидел в сырой яме целую ночь, сверзившись с завалившегося сверху экскаватора. Он слишком хорошо помнит все эти чинные зеленые лужайки и мраморные бледные плиты. И удушающую пустоту, что исчезла, когда Джексон просто пришел в его жизнь, ворвался потоком солнечного света, тепла.

Ты не должен лежать тут. Джексон, не ты.

У тебя же кожа на вкус, как медовые сливки, и россыпь веселых веснушек на носу. Ты всегда чихаешь, когда я принимаюсь их пересчитывать, а потом, не удержавшись, щекочу языком.

— Лидия, я не хочу.

— Я знаю, милый. Просто так надо. Ты понимаешь?

Нет. Не хочу. Просто... просто позвольте мне остаться с ним рядом. Не больно, не грустно, никак. Это даже не похоже на то, как пугаешься в детстве, когда выключили вдруг свет во всем доме, на всей улице, а то и в квартале. Это не сравнить ни с чем. И даже в космосе, наверное, дышится легче, чем вот так.

когда остался один.

...

Помнишь, как все началось? Еще в школе. Ты грустил у реки, болтал ногами в стылой воде, сидя на самом краешке моста, а я слишком поздно шел с тренировки и уже ждал, что отец отлупит до полусмерти. Вместо этого мы до утра искали лягушек, а потом ныряли в глубину, визжа и отфыркиваясь. Совсем голышом, ведь не топать же потом через весь город с мокрыми задницами. А на следующий вечер встретились там опять, и ты так бережно прикладывал мокрые листья к мое ссадине на щеке. И через неделю, и дальше.

Поцеловал ты меня через месяц. Я даже испугался, что сплю. А еще казалось, что все это либо шутка, либо у Джексона Уиттмора есть охуенный близнец, что сбегает из дома ночами, чтобы искупаться вместе в протоке. Все боялся поверить, что со мной ты другой. Совсем не похож на засранца, перед которым преклонялась вся школа.

...

— Детка, пора.

Она будет крепко держать его руку, пока не отпустит, пропуская вперед. Туда, где самые родные и близкие. Семья. Съехались все со всех Штатов, и даже бабушка Маргарет из Канады. Она прямая и сухая, как палка. И все время молчит, поджимая сухие бледные губы. Ее третий (или четвертый?) муж держится чуть поодаль и все время опускает глаза, нащупывая фляжку в кармане.

А Айзку даже не хочется пить. Не хочется ничего.

...

Помнишь, как мы не спали до рассвета каждую ночь в наше первое лето? Помнишь, как купались до одури, а потом целовались посиневшими губами, пока не делалось жарко, пока ты не опрокидывал меня в песок, а потом целовал долго-долго, исследовал пальцами и губами, а еще просто смотрел. Будто боялся, что не запомнишь.

А следующим летом ты проколол себе ухо и мы поехали к океану, учились кататься на серфе. Ты все время хотел держать мою руку и никогда не пытался скрывать отношения. Кажется, ты любил и гордился. И всем своим видом кричал: “Мой, смотрите. Он мой. Собственный. Навсегда”.