Never (СИ)

Холоднее апрельского дождя. Каждое слово — пригоршней воды куда-то за шиворот. Я знал, твоя правда. Но надеялся все же. На что? Быть может, всего лишь на то, что нужен тебе, что значу чуть больше, чем красивая игрушка, о которой вспоминают только в постели. И то не каждую ночь.

— Знал. Но не думал...

Не думал, что в Лондоне будет так холодно, Джексон.

Ты знаешь, что иногда я сутками не слышу живого человеческого голоса, а в некоторые ночи методично обзваниваю больницы и морги, не то боясь найти в одной из них тебя с передозом или проломленной черепушкой, не то молясь о том, чтобы ты навсегда забыл дорогу домой?

В дом, который так и не стал моим. И не станет.

Он всегда казался далеким, недостижимым. Джексон Уиттмор. Трахал самую красивую девчонку, рассекал на самой крутой машине, тусовался с самыми крутыми парнями. И даже не смотрел в сторону нелепого, нескладного Стайлза, пока... пока что-то неуловимо не изменилось.

Вот только Стайлз так и не понял — почему, для чего.

Для чего ждал его после занятий и до ночи катал по пыльным, безлюдным улочкам засыпающего городка. Не разговаривал даже, бросал что-то раздраженно сквозь зубы, курил одну за другой, а после полуночи тормозил возле стайлзова дома и перед тем, как раздраженно мотнуть головой, безмолвно сигналя: “на выход”, впивался в губы грубым, отчаянным поцелуем, как в обрыв на байке бросался. До крови. Уже тогда до боли и крови.

А Стайлз... Стайлз, наверное, любил его с самого начала.

Он смотрит сейчас. Сканирует безмолвно, пытается считать эмоции и желания. На секунду в глазах, твердых, как горный хрусталь, мелькает какая-то тень — проблеск эмоции.

Волнение? Опасение? Или всего лишь легкое дуновение от мелькнувшего где-то на задворках сознания страха? Страха его потерять...

Как же, мечтай.

— Стайлз...

Имя прищелкивает на языке мятной конфетой. Он с места не двигается, но тянет к себе, обволакивает и пленит. Он везде, он под кожей, он в венах, во снах и кошмарах. Он в черном кофе с корицей, который Стилински пьет по утрам. Он в свежих, хрустящих простынях, на которые роняет его, срывая одежду. Он в вспышках молний за окном и раскатах грома в грозу. Он в визге шин спешащих куда-то авто. В дождевых каплях на коже, в тумане, забирающемся за воротник.

В Лондоне так часто туманно. А Стайлз любит солнце. В Лондоне совсем нет тепла, и Стайлз замерзает. В Лондоне... в Лондоне так одиноко с тобой, что хочется порой пойти и сигануть в мутные воды Темзы с Тауэрского моста.

— Все кончено, Джекс.

Быстро, как падающая вниз гильотина.

— Не надо.

Шепотом, царапающим зудящую кожу, оседающим жжением в веках.

— Не уходи.

Должно быть, это сон, потому что обычно во сне так мерзнут руки, а еще не можешь ни выдохнуть, ни пошевелиться — сделать хоть что-то. Просто тупо смотришь, забывая моргать, а тело, как ватой набито. И в голове звенит пустота.

— Я... не смогу. Я...

Глотает так громко, почти оглушает. И зрачок скачком расширяется, превращая глаза в черные дыры.

“Не сможешь? Ты, ты, ты. Все время ты, Джексон. Как же я? Ведь ты почти уничтожил меня”.

Молчит, и одинокая соленая капля, сорвавшись с ресниц, повисает где-то на кончике носа. И страшно, так страшно, что протянет руки, коснется.

“И тогда я не смогу сказать “нет””.

— Я сделаю все. Я мудак... Блять, ну, пожалуйста, Стайлз. Что? Что мне сделать, чтобы ты передумал?

— Ты не сможешь, — голос осип, как будто Стайлза долго-долго душили, сжимали гортань, дробя сильными пальцами позвонки и хрящи. — Ты не сможешь полюбить меня. А я устал любить за двоих.

ты вообще не умеешь любить

Губы вовсе не кажутся камнем, когда осторожно собирают капли с лица, когда пересчитывают привычно родинки-метки, трогают ямку под ухом, вызывая протяжный, почти жалобный стон.

Не надо, не мучай.

— Прости. Стайлз. Блять, я и извиняться-то не умею.

Правильно, лучше всего ты умеешь отсасывать или трахать. А еще красиво кончать, так одухотворенно и пошло одновременно... Мне иногда кажется, я тебя ненавижу. Ненавижу за то, что не любишь, не отпускаешь...

— Знаешь, Джекс, ты какой-то моральный урод.

Знаю. Согласно кивает, осторожно привлекая чуть ближе.

— Никогда не умел сказать, признаться. Никогда не умел раскрыть то, что чувствую.

— Ты умеешь чувствовать?

Какой-то театр абсурда. Потому что Джексон и чувства — это более нелепо, чем Скотт МакКолл, например, в балетной пачке. Или Лидия Мартин на байке с сигарой в зубах.

— Помоги мне. Научи, покажи, я не знаю...

Чувак, ты жалким таким и не выглядел-то ни разу. Кажется, даже в моих дебильных мечтах.

— Да что тебе надо еще от меня, боже?

— Научи? Научи, как любить тебя, как сделать счастливым.

Определенно, небо упало на землю. Вороны улетели из Тауэра и Елизавета II дала-таки первое интервью под занавес жизни... Стайлз хочет засмеяться, заржать во все горло, оттолкнуть и идти уже собирать свои вещи, чтобы успеть в аэропорт или на паром — вообще неважно куда, только подальше отсюда, из западни, из ловушки. От этого самовлюбленного мудака с такими нежными пальцами...