Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит

Николай Страхов работал вместе с Фёдором Михайловичем: он был сотрудником журналов «Время» и «Эпоха», которые Достоевский издавал вместе с братом Михаилом после возвращения из ссылки в Петербург. Страхов сопровождал писателя и в его первой заграничной поездке, а после смерти брата оставался, вероятно, его самым близким человеком. Овдовев, Анна Григорьевна по просьбе Страхова доверила ему написать биографию Достоевского, которая должна была открывать полное собрание его сочинений, готовившееся в 1883 году. Анна Григорьевна передала Страхову архив; углубившись в изучение документов, он среди прочего писал:

«Наши разговоры были бесконечными, и это были лучшие разговоры, которые у меня когда-либо были. Он говорил простым, живым языком, без риторики, очаровательным русским языком. <…> Меня поразил его необыкновенный ум, быстрота, с которой он схватывал любую мысль. <…> Это не простой литератор, а настоящий герой литературного поприща. В его сочинениях много мыслей, приводящих в умиление; но и сам он, как человек, с таким трудом создавший свою судьбу, бодро вынесший столько тягостей и волнений, достоин умиления».

Лучше не скажешь.

А через несколько дней после выхода полного собрания сочинений Достоевского Николай Страхов, подготовивший для этого издания биографию Фёдора Михайловича, написал письмо Толстому, которое критик Владимир Артёмович Туниманов назвал «одним из самых больных и тягостных литературных документов XIX века».

7.12. Письмо Страхова Толстому

«Напишу Вам, бесценный Лев Николаевич, небольшое письмо, хотя тема у меня богатейшая. Но и нездоровится, и очень долго бы было вполне развить эту тему. Вы, верно, уже получили теперь Биографию Достоевского – прошу Вашего внимания и снисхождения – скажите, как Вы ее находите. И по этому-то случаю хочу исповедаться перед Вами. Все время писания я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство. Пособите мне найти от него выход.

Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким, и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей и самым счастливым. По случаю биографии я живо вспомнил все эти черты. В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: „Я ведь тоже человек!“ Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику гуманности и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии о правах человека.

Такие сцены были с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости. Я много раз молчал на его выходки, которые он делал совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо; но и мне случилось раза два сказать ему очень обидные вещи. Но, разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми, и всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. <…> Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, – это герои Записок из подполья, Свидригайлов в Прест[уплении] и Нак[азании] и Ставрогин в Бесах; одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, но Д[остоевский] здесь ее читал многим.

При такой натуре он был очень расположен к сладкой сантиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания – его направление, его литературная муза и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют самооправдание, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости.

Как мне тяжело, что я не могу отделаться от этих мыслей, что не умею найти точки примирения! Разве я злюсь? Завидую? Желаю ему зла? Нисколько; я только готов плакать, что это воспоминание, которое могло бы быть светлым, – только давит меня!

Припоминаю Ваши слова, что люди, которые слишком хорошо нас знают, естественно, не любят нас. Но это бывает и иначе. Можно при близком знакомстве узнать в человеке черту, за которую ему потом будешь все прощать. Движение истинной доброты, искра настоящей сердечной теплоты, даже одна минута настоящего раскаяния – может все загладить; и если бы я вспомнил что-нибудь подобное у Д[остоевского], я бы простил его и радовался бы на него. Но одно возведение себя в прекрасного человека, одна головная и литературная гуманность – Боже, как это противно!

Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя.

Так как я про себя знаю, что могу возбуждать сам отвращение, и научился понимать и прощать в других это чувство, то я думал, что найду выход и по отношению к Д[остоевскому] Но не нахожу и не нахожу!