Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит

Вот маленький комментарий к моей Биографии; я мог бы записать и рассказать и эту сторону в Д[остоевском]; много случаев рисуются мне гораздо живее, чем то, что мною описано, и рассказ вышел бы гораздо правдивее; но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как мы это делаем везде и во всем!

1883. 28 ноября. СПб».

7.13. Причина

Трудно даже предположить, почему этот «герой литературного поприща», с которым Страхов переживал лучшие минуты в жизни, уход которого оставил в его душе «чувство ужасной пустоты», вдруг стал вызывать у него такое отвращение.

Но у меня есть одна версия.

Среди материалов, которые Анна Григорьевна передала Страхову для подготовки биографии Достоевского, была заметка о самом Николае Николаевиче, датированная 1877 годом.

В ней Достоевский писал:

«H. H. С<трахов>. Как критик очень похож на ту сваху у Пушкина в балладе «Жених», об которой говорится:

Она сидит за пирогом
И речь ведет обиняком.

Пироги жизни наш критик очень любил и теперь служит в двух видных в литературном отношении местах, а в статьях своих говорил обиняком, по поводу, кружил кругом, не касаясь сердцевины. Литературная карьера дала ему 4-х читателей, я думаю, не больше, и жажду славы. Он сидит на мягком, кушать любит индеек, и не своих, а за чужим столом. В старости и достигнув двух мест, эти литераторы, столь ничего не сделавшие, начинают вдруг мечтать о своей славе и потому становятся необычно обидчивыми и взыскательными. Это придает уже вполне дурацкий вид, и еще немного, они уже переделываются совсем в дураков – и так на всю жизнь. Главное в этом славолюбии играют роль не столько литератора, сочинителя трех-четырех скучненьких брошюрок и целого ряда обиняковых критик по поводу, напечатанных где-то и когда-то, но и два казенные места. Смешно, но истина. Чистейшая семинарская черта. Происхождение никуда не спрячешь. Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости, а напротив, он и сам делает гадости; несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен и за какую-нибудь жирную грубо-сладострастную пакость готов продать всех и все, и гражданский долг, которого не ощущает, и работу, до которой ему все равно, и идеал, которого у него не бывает, и не потому, что он не верит в идеал, а из-за грубой коры жира, из-за которой не может ничего чувствовать».

7.14. Причина

Возможно, Достоевский озлобился на Страхова, потому что тот настаивал, что англичанки красивее русских женщин (когда речь заходила о России, Достоевский словно терял рассудок; впереди его ждало много горячих споров на эту тему, особенно с Тургеневым).

Но какова бы ни была причина, побудившая Достоевского написать эти строки, гораздо хуже было то, что Страхов их прочитал.

Он прекрасно понимал (и признавался в этом в письме Толстому), что и сам может вызывать отвращение. Так оно и произошло.

Это невообразимое письмо Страхова, пролежавшее в архиве Толстого тридцать лет, было опубликовано в журнале «Современный мир» в 1913 году, когда уже покинули этот мир и Достоевский, и Страхов, и Толстой.

Но была еще жива Анна Григорьевна, и биограф Достоевского Леонид Гроссман спросил у нее, что бы она сделала, если бы жив был Страхов.

«Если бы Николай Николаевич был жив, – ответила Анна Григорьевна, – я, несмотря на мои преклонные годы, немедленно бы отправилась к нему и ударила бы его по лицу за эту низость».

Но ответ Страхову в свое время уже дал Лев Толстой.

7.15. Ответы Толстого

Ознакомившись с биографией Достоевского, Толстой написал Страхову, что впервые понял «всю меру ума» Фёдора Михайловича: «Чрезвычайно умен и настоящий. И я все так же жалею, что не знал его».

Что касается собственно письма Страхова, то оно «очень грустно подействовало» на Толстого и разочаровало его.

Страхова такой ответ не удовлетворил, и в следующем письме он снова возвращается к фигуре Достоевского.

«Достоевский, – пишет он, – создавая свои лица по своему образу и подобию, написал множество полупомешанных и больных людей и был твердо уверен, что списывает с действительности и что такова именно душа человеческая. К такой ошибке я неспособен, я не могу не объективировать самого себя, я слишком мало влюблен в себя и вижу хотя отчасти свои недостатки».

На что Толстой отвечает:

«Вы говорите, что Достоевский описывал себя в своих героях, воображая, что все люди такие. И что ж! Результат тот, что даже в этих исключительных лицах не только мы, родственные ему люди, но и иностранцы узнают себя, свою душу. Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее. – Не только в художественных, но в научных философских сочинениях, как бы он ни старался быть объективен… <…>…Мы видим, я вижу душу только, ум, характер человека пишущего».

После этого письма разговоров о Достоевском Страхов больше не заводит. Мы тоже можем закрыть скобку, посвященную Страхову, и вернуться к Достоевскому.