Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит

За два года до этого, 16 сентября 1996 года, в день смерти бабушки Кармелы, я начал писать.

Мой первый роман, вышедший в марте 1999 года, начинался с фразы: «Мою бабушку Кармелу звали Кармела».

Эмилианский реализм.

8.7. Сироты

До какого возраста человек считается сиротой?

Мне всегда казалось, что, если человеку уже за сорок и он оплакивают свое сиротство, это выглядит смешно и нелепо.

Сейчас мне пятьдесят семь, на дворе 2020 год, и, пока я писал эту книгу, у меня умерла мама.

8.8. 21 сентября

21 сентября 2020 года я был у себя дома, в Казалеккьо-ди-Рено. Мне позвонил Джулио, мой брат, и сказал: «Мамы больше нет».

Она болела.

Я об этом знал.

Я об этом знал.

Она болела.

Я об этом знал.

Я все понимал еще до того, как она заболела, мы все это понимаем (как сказал однажды Бродский Довлатову: «Жизнь коротка и печальна. Ты заметил, чем она вообще кончается?»), но, даже если мы все это знаем, даже если я, давно уже не ребенок, в свои пятьдесят семь обо всем знал, я все равно не верил: не понимал до конца.

8.9. Сегодня

Среди главных черт своего характера, как уже было сказано выше, помимо духа противоречия, я бы отметил лень.

Например, позавчера, 17 октября, я использовал последний пакет для раздельного сбора пластика, а вчера отправился в муниципалитет за новой упаковкой и потом весь день чувствовал себя молодцом.

Вот в чем прелесть лени: преодолевая ее, вы получаете такое удовольствие, какого люди деятельные не могут себе даже представить.

Вспоминая маму, могу сказать, что всегда с радостью звонил ей. Просто прислушивался к внутреннему голосу, говорившему: «Позвони маме», – и звонил не откладывая. С 21 сентября прошел уже почти месяц, и все это время каждый день мелькала мысль: «Надо позвонить маме». Но звонить было некому.

Ее телефон все так же записан у меня в «Контактах».

«Мама». И номер ее мобильного.

«Мама Базиликанова». И номер городского телефона.

Когда мы вели себя с ней нелучшим образом, мама говорила нам, помолчав: «Вот спохватитесь, а меня уже не будет».

Она была права.

Мы спохватились.

8.10. В том объеме

Есть люди, которые охотно рассказывают о смерти кого-то из родителей.

Это не про нас с братьями.

Мы никому ни о чем не рассказывали.

Похороны прошли в кругу близких.

Вы можете спросить, зачем я тогда об этом пишу? Да, можно было обойтись и без этого, и параллель (несколько натянутая) с сиротством Достоевского тут тоже ни при чем. Просто для меня это единственная возможность проговорить некоторые вещи ровно в том объеме, в каком о них можно говорить.

В романе о Достоевском, на мой взгляд, место найдется всему, даже тем вещам, о которых я вообще не могу говорить, например о смерти матери.

8.11. Казалеккьо-ди-Рено

Анна Ахматова в одном из стихотворений называет жизнь «страшной и удивительной»[47], а у Велимира Хлебникова есть такие строки:

Закон качелей велит
Иметь обувь то широкую, то узкую.
Времени то ночью, то днем,
А владыками земли быть то носорогу, то человеку.

Все эти дни, после 21 сентября, владыкой земли был носорог. Пройдет время, и, наверное, я снова стану собой. Поживем – увидим.

8.12. Тяжело

Несколько лет назад я ездил в Бергамо, где рассказывал о романах Толстого.

Начал я с примера из своей жизни: если мне не изменяет память, заговорил о том, что в последний раз перечитывал «Войну и мир» вскоре после расставания с Тольятти, матерью моей дочери, и, по-моему, именно в этом романе мне попалась мысль, что люди, с которыми мы сталкиваемся в жизни, образуют что-то вроде нашей солнечной системы, влияя и на нашу орбиту. А у меня в то время не стало солнца, не стало орбиты, не стало деления на дни и ночи, не стало солнечного года и точного периода вращения. Мне было очень тяжело.

Я приводил какие-то истории из нашей с Тольятти жизни, например, вспоминал, как в ожидании ее возвращения домой взялся мыть посуду и сам себя похвалил за скромность.

Потом мне рассказали, что одна синьора, которая пришла ради Льва Толстого, а вместо этого вынуждена была выслушивать мое автобиографическое вступление, возможно несколько затянувшееся, в какой-то момент, глядя прямо перед собой, то есть фактически обращаясь ко мне, спросила: «А какое мне до этого дело?» После чего встала и ушла.

Я в тот момент был увлечен рассказом и ничего не слышал, но, если бы расслышал, ответил бы: «Я не знаю, синьора, какое вам до этого дело». В любом случае, думал я, если ей неинтересно, о чем я рассказываю, она правильно сделала, что ушла.

Возможно, мое затянувшееся вступление действительно было скучным, и ей так не показалась, но чисто теоретически я не думаю, что это неправильно – начинать разговор о Толстом с рассказа о себе.