Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит

Конечно, Достоевский писал совсем не так, как Толстой, но я бы не сказал, что он писал так уж плохо.

Как уже упоминалось выше, Михаил Бахтин считал, что текстам Достоевского свойственна полифония: в его произведениях каждый персонаж наделен собственным голосом, отражающим его воспитание, образование, характер и душевное состояние, а весь роман – это нечто вроде концерта, своеобразный хор, в котором участвуют все персонажи, каждый на свой лад.

По Бахтину, существует два способа работы со словом: один основан на правилах, грамматически безупречен, отвечает центростремительной функции языка и опирается на грамматику, синтаксис и морфологию, кодифицированные языковыми авторитетами и всеми признаваемые; и другой – не признающий правил, грамматически сомнительный, отвечающий центробежной функции языка и высмеивающий официальный правильный, схоластический язык.

Первой, центростремительной, функции, как считает Бахтин, отвечает литература, которая создается господствующими классами, дворянским сословием, приближенным ко двору.

Современник Пушкина (его одноклассник), поэт Кюхельбекер, отмечал, что «все пишут у нас, как иностранцы, слишком правильно, слишком красиво. В Афинах древних одна торговка признала иностранца только потому, что он говорил слишком правильно».

Он имел в виду дворян, получивших образование и близких ко двору.

В противовес этому, согласно Бахтину, «в низах, на балаганных и ярмарочных подмостках звучало шутовское разноречие, передразнивание всех „языков“ и диалектов, развивалась литература фаблио и шванков, уличных песен, поговорок, анекдотов, где не было никакого языкового центра, где велась живая игра „языками“ поэтов, ученых, монахов, рыцарей и др., где все „языки“ были масками и не было подлинного и бесспорного языкового лица».

Это своего рода артланг, «художественный язык». На нем и писал Достоевский – на языке ярмарки, балагана и рынка, на языке торговцев и пьяниц, на языке масс.

Вот почему я не понимаю Толстого и тех, кто, как и он, считает, что Достоевский пишет очень плохо. В его романах говорит не он – говорят его персонажи, и, если его персонажи не умеют красиво выражаться, это необязательно недостаток. Чтобы сделать свою мысль еще понятнее, приведу пример.

10.12. Подполье

Несколько лет назад, в сентябре 2007 года, меня пригласили на Дни перевода, проходившие в Урбино.

Я не рискую выступать экспромтом, боюсь сбиться с мысли, поэтому записал текст выступления и просто прочитал его, а в следующем году включил в сборник своих речей, которые мне довелось произносить в разных местах по разным поводам. Процитирую здесь небольшой отрывок.

«Еще один пример, который я хотел бы привести, касается начала „Записок из подполья“ Достоевского; название этой книги переводят по-разному, включая и „Воспоминания о подполье“, и „Заметки из подполья“ (с названиями вообще связаны интересные истории, например, однажды я увидел роман Достоевского „Бесноватые“ (Gli indemoniati) и подумал: „Надо же, что-то неопубликованное“, – но оказалось, что так почему-то решили перевести название романа „Бесы“).

Но вернемся к началу „Записок из подполья“ (или „Воспоминаний о подполье“).

Повесть начинает так: „Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень“.

В первых же строках Достоевский запускает своеобразный звуковой волчок из трех фраз, каждая из которых включает местоимение я, существительное человек и прилагательные: больной, злой и непривлекательный. Члены предложения в них все время меняются местами: „я человек больной“, „я злой человек“, „непривлекательный я человек“. Ощущение, что кружится голова, – настолько здорово это сделано, на мой взгляд. Сама конструкция этих фраз, их звуковая оболочка помогает Достоевскому раскрыть характер персонажа. Человек из подполья, непоследовательный, отчаявшийся, смешной, так похожий на любого из нас, – он весь в этих фразах: „Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень“».

Таким образом, язык «Записок из подполья» – это язык маленького человека, язык отчаяния и лишений, язык самодовольной пошлости; все это и есть подполье, и голос человека из подполья не может быть милым и приятным – он может быть только таким – «страшным и удивительным».

Но вернемся к моей речи, произнесенной в Урбино:

«Я нашел итальянский перевод „Записок из подполья“, изданных в серии BUR classics. Начинается он так: „Sono un malato… Sono un malvagio. Sono un uomo odioso. Credo d’aver male al fegato“. („Я больной… Я злой. Я отвратительный человек. Я думаю, у меня больная печень“). Тут уже нет той звуковой оболочки, того звукового волчка, который мы наблюдали у Достоевского».