Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

Слушай: ты – одинок в борьбе и ты обречен на погибель…

Один ты стоишь на черепе замерзающей земли и ждешь спасения.

Спасения нет…

Стой… вижу…

О, какое же это безумие – в жалком человеке увидеть себя, погибающим на острове одиночества.

Погоди, смерть…

Я все скажу…

Сначала я шел вместе со всеми в одной груде, одной стеной, и вместе со всеми жаждал борьбы и крови, потом сбился с пути и один своей дорогой пошел.

Неверной тропинкой пошел, пока не сразила пуля врага…

Кровью изошел на этой последней тропинке и вот погибаю…

Но все равно до смертной минуты, пока не оставили силы, буду бороться во имя мести, буду…

О, какое безумие – в этом человеке узнать себя.

Когда очнулся – медленно, скорбно осмотрел тишину: усталые, тяжелые тени, будто свинцом налитые, безысходные тени легли вокруг в комнате, как в склепе, а за холодным окном злая ночь раскинула свой черный шатер, раскинула и сторожем стала у окна.

Умирающий поэт грузно дышал, словно в гору крутую шел, впалыми глазами из глубины нестерпимого страдания глядел на эти тени густые.

– …Выхода нет… выхода не стало… Ночь у окна… Конец… Так просто все кончается… Ужели так?.. Последняя ночь сторожит у окна… Это она упорно шепчет: смерть… смерть… Знаю… слышу… молчи… жду…

От острой, схватившей боли вытянулись, простерлись в темень бледные руки. Вдруг ясно показалось, что нянюшка Арина Родионовна склонилась над изголовьем:

– Вот хорошо… пришла… матушка. Ты разреши мне руки на твои плечи положить… так легче будет, легче, милая, не правда ли? Легче бы, хоть немного, а то… беда, совсем беда… Ты уж не брани, не ворчи, что у меня опять бессонница…. такая жизнь жестокая… Все, все расскажу потом, когда свидимся… Сейчас нет сил, не могу… больно… ох, безумно больно… вот тут огонь… Льду… Подай льду да иди спать, родная, иди… Не тревожься за меня… не надо плакать… Иди… Я еще немного подумаю обо всем, что случилось, и усну, крепко усну… А ты не тревожься… не горюй… Иди.

Поэт видел, как Родионовна тихо, в слезах, ушла. Так тихо, как умела только она одна уходить от постели беспокойного бессонного сына, оставляя его закутанным в теплое одеяло беззаветных забот и утешений.

И действительно, теперь ему стало легче, но не настолько, однако, чтобы считать Арину Родионовну лишь воспоминанием минувшего.

Сон и явь, прошлое и настоящее, ясность мыслей и туман разума, внезапное просветление и неожиданные порывы, сознание и вдруг обилие неведомых идей, лиц, предметов, явлений – все это сплеталось в одну исступленную, стихийную панораму мгновенных возникновений были и небытия, реального и несуществующего.

Границы меж тьмою и светом стерлись…

И когда пришел день, безглазый, последний день, ослепленный пытками мучений, – этот день был той же нескончаемой ночью в пустыне, где леденело сердце и потухали мысли. Когда к холодеющей кровати приходили люди, много людей, – друзья и близкие, приходили прощаться – все казалось теперь неверным, ненужным, ложным…

Он просил:

– Оставьте… я хочу быть один… Откройте окна… хочу сам сказать…

И в кровавом бреду уходящий в вечность поэт шептал запекшимися губами, приподымаясь с подушек, вглядываясь в окна:

– Откройте окна… ко мне пришел народ… Кругом люди… улицы залиты народом… Слушай, народ… я жил великой любовью к тебе… желал тебе правды, свободы, света, величия… Вот смотри: мое сердце истекает последней кровью… Прими, народ, – я отдаю тебе жизнь мою, чтобы жить в крови твоей… В этом вижу счастье свое и оправдание… Прими мой труд и не суди меня строго… Не суди… Знаю, вижу порицания достоин я… Не суди, а пойми… Огонь в груди… Мне так тяжело… мучительно… Пойми. Рана глубока и жжет, терзает, давит… Смерть, смерть рядом со мной стоит и торопит… Жизнь кончается… Нет больше сил… Прощайте… Смерть, подожди… Еще одну минуту – прошу… На меня смотрят книги и рабочий стол… Не надо, не надо так грустно смотреть на меня… Прощайте, мои верные, любимые спутники былого труда… Спасибо за помощь и дружбу вашу… Много мы работали, но многого не успели… нет… Что делать… Простите меня… Оставайтесь жить… Прощайте… Смерть… Кончено…

В исходе третьего часа дня, 29 января, навсегда закрылись глаза.

Давний приятель поэта, Александр Тургенев, вышел на крыльцо квартиры Пушкина.

Вся набережная Мойки, насколько только хватало глаз, направо и налево, была запружена массой народа, пришедшего к родному поэту. Войска, полиция, конные жандармы, сверкая саблями и ружьями, сдерживали приливающий напор массы.

Тургенев в слезах объявил:

– Великий Пушкин скончался.

Все обнажили головы.

В немой, глубинной боли сжались бесчисленные сердца, затаив великую любовь к Пушкину и грозную ненависть к врагам…

Подземным гулом раскатилось глухое брожение…

Всюду на углах, площадях, во дворах окраин, в заводах собирались возрастающие группы встревоженного населения.

По улицам стояли пикеты войск, кучками метались конные жандармы.

Полиция и агенты Третьего отделения делали свое дело, вылавливая наиболее откровенных.

По рукам перебегали листки со стихами Лермонтова: разгневанный поэт бросил грозный вызов царским палачам Пушкина.

Смятение росло…