Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Или мы способны только пойти на похороны Пушкина?! Позор…

Молодой поэт Михаил Лермонтов всюду, среди собиравшихся во имя Пушкина, призывающим факелом пылал:

– Безумие! Нет имени происходящему ужасу. Изо всех щелей ползут убийственные слухи, что Пушкин окончательно затравлен аристократической сволочью и троном, что Пушкин одинок в своей трагедии. А ведь его трагедия – проклятие нашего рабского ненавистного времени. Пушкин – слава и гордость всей России, Пушкин – достояние народа, Пушкин – солнце надежд наших, и этот гений – одинок, этот гений, быть может, накануне кровавой гибели. А мы застыли в безгласности, мы – беспомощны! Знаю, знаю, мне многие ответят, что Пушкин сам ушел от нас, что он изменил своему былому вольнодумству – пускай так, но мы знаем причины его рокового заблуждения и сам он не меньше нас сознает вину свою и потому, затравленный, идет под пулю… ищет смерти… Наконец, мы знаем мировую ценность величия Пушкина – и мы молчим в оцепенении, готовые понять и простить его ошибку. Скажите мне: почему вся Россия, прославившая Пушкина, не поднимается в этот странный час в своей ярости, чтобы вырвать его из рук палачей? Сердце разрывается от мучительной, несносной боли за наше бессилие, за наше терпение. Мы, друзья Пушкина, его товарищи, его спутники, видим всю эту зловещую катастрофу и рабски, позорно молчим. Чего мы ждем? Смерти Пушкина? Какой стыд! Какое безумие!

Заревом кровавого заката склонялся зимний день за Черной речкой.

Саваном метели застилались дороги.

На свежевытоптанной секундантами Данзасом и д’Аршиаком короткой тропинке сходились грудь с грудью противники.

Дантес выстрелил…

Срубленным деревом повалился поэт.

К нему подбежали секунданты и Дантес.

– Стойте… подождите, – крикнул раненый, приподнимаясь с трудом до половины, – у меня еще есть силы… Я могу стрелять… Дантес, на место!

Секундант Данзас подал пистолет.

Пушкин выстрелил, швырнул пистолет, упал лицом в снег, затрепетал в мучениях…

Алая, горячая кровь окрасила снежную тропинку…

Последнюю, короткую тропинку жизни поэта омыла кровь борьбы…

Кумачовым знаменем легла на снег свежая, чистая, светлая кровь…

Безвозвратно просочилась эта кровь до земли и в землю одиноко и тихо ушла…

А он, кто пришел на эту землю отдать свой лучезарный гений на вечное счастье живущим, мучительно бился в рыхлом снегу, скошенный выстрелом врага.

С острой, смертельной болью закрывались глаза, глаза, которые так ненасытно желали видеть мир свободным, прекрасным, а теперь увидели то, что было в действительности…

Тяжкая, глубокая рана зияла ответом…

Жизнь смеялась желтыми зубами торжествующих баронов-палачей.

И после, когда истекавшего кровью поэта привезли домой и положили на диван, среди полок и шкафов с книгами, когда впалые, мученические глаза медленно открылись и взглянули на вдруг осиротевший, одинокий, покинутый навсегда рабочий стол, когда сознание вернулось к ясности, поэт горестно увидел всю тщету и нелепость своей роковой ошибки…

Он понял, что иным, знакомым, прежним путем надо было идти в этой жизни, что он сбился с верной дороги и на гибель обрек себя.

А тот – иной – путь сиял солнечно-призывающей любовью к правде народной, к свободному человечеству, к совершенству бытия, к борьбе за счастье обездоленных, обиженных, подневольных, – и эту безмерную любовь гордо нес в себе мудрый поэт и всегда был таким…

Разве не таким провожали его из Москвы друзья-товарищи, когда он со своей юной женой уезжал к берегам новой жизни, обещая остаться неизменным?..

Но что же случилось потом? Когда сбился с дороги и другим, не собой стал, не прежним?

Ах да, да… Он помнит…

В пламенеющем вихре воспаленной памяти молниями проносились звенья, сковавшие стальным кольцом его – другого, неверного, сбившегося с прямого пути:…Царское Село… Наташа… Жуковский… Екатерина Ивановна… царь… двор… Бенкендорф… Петербург… балы… долги… общество… барон… Дантес… травля… оскорбления… честь… кровь… кровь… кровь…

Ночь в бреду.

Что это?

Снегом сеющий ветер, будто белый конь, пронесся, распустив волной густую гриву и непомерно-долгий хвост.

Вслед за ним – еще испуганный конь с опустошенными глазами.

Несущийся конь еще. За ним еще.

Целый табун мчится в мглу, исчезая в провалах черноты.

И снова – кони. Метель воет, изнывает, свистом гонит коней, хлещет седыми крыльями.

Леденящим холодом страшит буран возрастающий, словно миру смерть и конец возвещает. Стонет метельная ночь могильным, морозным дыханием.

Стой… погоди…

Сквозь вихревые взлеты – там, на заметенной сугробной дороге, там – человек, скорчившись от стужи, пронзенный копьями морозного натиска, там – человек, еле пробираясь, застывает в последней борьбе за жизнь.

Стой… погоди…

Там – человек…

Эй, погибающий, крепись, мужайся, терпи, бейся в проклятой борьбе, – жизнь такова, жизнь холодна и призрачна, как скелет этой дьявольской вьюги; но если ты победишь это чудовище, жизнь, будто в сказке, обернется легендой прекрасного…

Но ты – один…

В этом – весь ужас…

Кто ты, человек?..

Почему так жалко бессилен перед дикостью взъерошенной метели?

Почему?