Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– И везде-везде там, в Соловецком, чайки белые, матушка-барыня, такие белые, как кипень, как все равно голуби бывают белые… И вот уже до чего насчитано много их там!.. И ты себе хлебушек ешь, а они округ тебя вьются и крыльями тебя задевают и криком кричат: «Дай! Дай!» Очень явственно… И все им бросают кусочки. На лету ухватят, проглотят и опять: «Дай! Дай!» Так от этих крыл белых везде – все в глазах ангелы небесные будто.

– А святые люди между монахами есть ли теперь? – спрашивает Наталья Ивановна.

– Ну а как же не быть им, барыня-матушка, как же не быть по такому месту? Уж там святость передо всеми обителями в отличку! Ведь остров этот на морях холодных, ледяных, и сколько там монахи на себя трудов на божью обитель принимают, уму непостижимо!.. Также какие из мирян подрекаются поработать святым угодникам Изосиму-Савватию, те тоже там остаются… Рыбка-то, конечно, уж там своя, а ведь хлебушка свово нетути… Да ведь и рыбка – она безногая, сама на берег не выходит, все ее поймать надо. А там же волны подымаются такие видом страшные да холодные, – как же в такой жизни святости не быть? Там и схимников есть несколько, в отдельности по скитам живут… – певуче сообщает странница.

Говорят в столовой

О своих наблюдениях, сделанных накануне в театре, говорит приживалкам Екатерина Николаевна:

– А княгиня Орлова-Денисова – вот уж вывезла моду из Парижа: китайские колокольчики!.. Может быть, при ее небольшом росте это и хорошо, чтобы обращать на себя внимание.

– И действительно обращала! – подхватывает Александра.

– Она вертит туда и сюда своей кукольной головкой и звенит-звенит…

– Своим кукольным языком! – вставляет в тон ей Сережа.

– Не вмешивайся не в свое дело!

– По-ду-маешь, какое дело! – защищается Сережа.

– Чем же она звенела все-таки? – желает представить новую моду Катерина Алексеевна.

– Китайские колокольчики… Они золотые, а язычки и самые верхушечки у них бриллиантовые… – объясняет Екатерина Николаевна. – Только говорили, что в Париже если их и носят, то всего три колокольчика: один справа, другой слева, а третий сверху… Такой треугольник золотой – на бандо надет, а на нем уж три колокольчика… Наша же модница, конечно, должна была показать, что ей и двенадцать нипочем нацепить!

Александра очень бойко показывает, как держалась Орлова-Денисова, добавляя:

– И то и дело головой вертит и звенит!

А Сережа острит:

– Пришла в театр со своей музыкой!

Натали же кокетливо поворачивает голову направо-налево, будто колокольчики уже на ней и звенят.

– А я бы все-таки надела такие колокольчики!

– Ну зачем это нашей Наташечке? Ее и без колокольчиков всякий заметит! – льстиво наклоняется к ней Софья Петровна.

На что замечает презрительно Екатерина Николаевна:

– Да уж жених, конечно, заметил.

Упоминание о женихе как живою водой спрыскивает обеих приживалок.

– Кто? Пушкин? Пушкин? – вскрикивает Катерина Алексеевна.

– Значит, он с Кавказа уж приехал? И что же он сказал? – вся превращается в слух Софья Петровна.

Но в это время входит Афанасий Николаич. Девицы почтительно подымаются, как и все за столом, и целуют ему руку; он же целует их прически.

Говорят в спальне

– А ты откуда к нам в Москву? – спрашивает другую странницу Наталья Ивановна.

– И-и, матушка-барыня, где я только не была! И у киевских угодников в пещерах я была, и в Святогорском монастыре была. Такая есть речка Донец, а над ним пещеры белые… там тоже схимников сподобилась видеть… И в Почаевской лавре я побывала…

– Почаевская лавра – она разве православная? – удивляется Наталья Ивановна, которая наслышана уже о разных монастырях.

– Униятская считается, барыня, униятская… А службу все-таки понять можно… Да и так народ там округ живет – поляки, все-таки с грехом пополам понимала я разговор ихний. А в обедне певчие поют как следует, только что, конечно, и орган католицкий играет. А какой еромонах служит, но он бритый весь… И ему бы уж говорить, как надо: «во веки веков, аминь», а он вон как: «во вики виков, амень…» И «Верую» не пели, как у нас, а просто по книге прочитывали. И так что еще я запомнила, матушка, «святейшего папу римского» поминали! – с ужасом доносит из униатов вторая странница.

– Ну, та-ак! За папу молятся! Вот так лавра! – качает головой Наталья Ивановна и смотрит неодобрительно.

– Ну все-таки я к Почаевской Божией Матушке три раза сподобилась приложиться, – продолжает с увлечением вторая странница, – и ножку ее в камне видела: как стояла она на этом месте, владычица, так следок на камне и остался!

– А мощи там чьи да чьи? – деловито справляется Наталья Ивановна.

– А там же Иов преподобный в серебряной раке лежит, матушка-барыня! Очень много от него исцелений людям бывает… Вот даже и я сама, ведь такая больная была тогда, матушка, а чем именно больная?

И странница начинает говорить тихо и таинственно.

Говорят в столовой

Афанасий Николаевич в расчесанном седом парике и неизменном халате, кивая на дверь в спальню невестки, машет безнадежно рукой.

– Ну, раз эти две святоши там, то я подожду, приду попозже… А? Ты что сказала? – обращается он к старшей внучке, приложив руку к левому уху.