Невидимый человек

— Страх? Вы же не серьезно? — удивился я.

— Честное слово, — сказала она, и я рассмеялся. — Такой сильный… первобытный страх.

Из комнаты будто улетучилась часть воздуха, оставив по себе неестественную тишину.

— Первобытный — вы не ошиблись? — переспросил я.

— Да, именно первобытный; разве вам не говорили, брат, что порой в вашем голосе слышатся удары там-тама?

— Господи, — расхохотался я, — а мне-то чудилось биение глубоких идей.

— Вы правы, конечно, — согласилась она. — Первобытный — не совсем подходящее слово. Точнее будет сказать — сильный, властный. Он парализует разум и чувства. Как ни назови, в нем столько голой мощи, что он буквально пронзает человека насквозь. Меня бросает в дрожь при одной лишь мысли о подобной жизненной энергии.

Теперь она сидела так близко, что я видел один-единственный черный завиток, выбивающийся из ее идеальной прически.

— Да, — сказал я, — это признак эмоционального напряжения, но наш научный подход позволяет его высвободить. Брат Джек считает, что мы — прежде всего организаторы. А эмоции можно не просто высвобождать, а направлять в определенное русло, и этим, среди прочего, определяется эффективность наших действий. Допустим, это прекрасное вино способно высвободить эмоции, но я сильно сомневаюсь, что с его помощью можно что бы то ни было организовать.

С грациозным наклоном вперед она положила руку на спинку дивана, говоря:

— Можно; а вы своими выступлениями достигаете и того и другого. Слушатели просто обязаны откликнуться, даже если им не очень понятно, что вы имеете в виду. Одна я понимаю, о чем вы говорите, и это еще больше вдохновляет.

— Смею вас заверить: аудитория влияет на меня ничуть не меньше, чем я — на нее. Отклик слушателей позволяет мне выкладываться до предела.

— А ведь есть еще один существенный важный момент, — продолжала она, — который заботит меня более всего прочего. Получается, что каждый новый день — это как наступление високосного года, когда женщине многое дозволено; так должно быть всегда. Женщинам надлежит стать такими же свободными, как мужчины.

«Будь я и в самом деле свободен, — подумалось мне, когда я поднимал бокал, — меня бы сейчас отсюда как ветром сдуло».

— По-моему, ваша лекция была исключительно удачной: нашему движению давно требуется борец за права женщин. А ведь до сегодняшнего дня даже вы, по моим наблюдениям, затрагивали в своих публичных речах только права меньшинств.

— Теперь у меня новое поручение, — объяснил я. — Одним из приоритетов нашей деятельности отныне будет женский вопрос.

— Что ж, это чудесно и весьма своевременно. Так или иначе, но у женщин должна появиться возможность влиять на уклад жизни. Продолжайте, пожалуйста: расскажите, какие у вас есть соображения по этому поводу. — Она чуть пододвинулась и легко коснулась моей руки.

И я продолжил — говорить мне было легче, нежели молчать; меня воодушевлял мой собственный задор и согревало вино. И только повернувшись к ней с каким-то вопросом, я заметил, что голова ее склонилась чуть ли не вплотную к моей, а глаза обшаривают мое лицо.

— Говорите, прошу вас, говорите, — услышал я. — Вы так доходчиво объясняете… не прерывайтесь.

Ее веки трепетали крылышками мотылька, но сейчас на смену этому трепету пришла мягкость губ; какая-то сила подтолкнула нас друг к другу. В этом порыве не было ни мысли, ни умысла, была лишь чистейшей воды теплота; но тут вдруг задребезжал дверной звонок, и я вскочил, стряхнув это наваждение, а звонок повторился, и она поднялась с дивана вслед за мной; плотные складки красного шлейфа упали на ковер, и она шепнула: «С вами все оживает, как по волшебству», после чего звонок раздался в третий раз. Я заметался в поисках своей шляпы, мне не терпелось смыться, унести ноги из этой квартиры, меня душила злость, а в голове крутилось: «Она спятила? Или оглохла?» А она следила за мной непонимающим взглядом, словно это я вел себя как помешанный. Но потом с внезапным остервенением вцепилась мне в руку и зачастила: «Сюда, сюда, в эту дверь», а при очередном звонке утянула меня за собой по небольшому коридору в жеманно-шелковую спальню, где бросила на меня оценивающий взгляд и с улыбкой сказала, не замечая моего возмущенного недоумения:

— Это моя.

— Ваша… ваша? Так звонят же?

— Не бери в голову, — проворковала она, глядя мне прямо в глаза.

— Будьте благоразумны, — сказал я, отталкивая ее в сторону. — Вы подойдете к двери?

— Ты хотел сказать «к телефону», да, солнышко?

— А как же старик… ваш супруг?..

— Он в Чикаго…

— А вдруг он…

— Нет-нет, солнышко, он не станет…

— Но нельзя же исключить такую вероятность?

— Брат, дорогой, поверь, мы с ним недавно разговаривали.

— Вы… что? Это какая-то игра?

— Ну-ну, бедный мальчик! Никакая это не игра, причин для беспокойства нет, мы вольны делать что угодно. Мой муж в Чикаго — ищет свою утраченную молодость, не иначе… — расхохоталась она, словно удивляясь этим словам. — От него очень далеки такие возвышенные материи, как свобода и необходимость, права женщин и так далее. Брат, солнышко, ты же понимаешь, мой социальный класс тяжело болен…