Невидимый человек

Рассудок безуспешно старался принять такое положение дел. Ни на какие изменения рассчитывать не приходилось. Меня сместили, подвергли служебному расследованию, а я еще во что-то верю, еще подчиняюсь дисциплине, а значит, обязан безропотно принимать их решение. Но сейчас, разумеется, было не то время, чтобы прекращать работу: я только начал знакомиться с новыми для меня аспектами деятельности организации — так, например, до сих пор мне ничего не было известно об иерархии комитетов высшего уровня, о системе скрытого руководства, о союзниках и единомышленниках в тех партийных группах, чьи интересы, похоже, отличались от наших, — и я уже вплотную подходил к раскрытию секретов устройства власти и управления. Хотя меня одолевали злость и отвращение, мое честолюбие не позволяло мне так просто отступиться. Да и с какой стати я должен себя ограничивать, обособлять? Я же всегда был оратором, а оратору все равно, о чем говорить, будь то права женщин или что-то еще. Такая позиция полностью соответствовала идеологии нашего движения, где все подчинялось определенным правилам; моя же главная цель оставалась неизменной: прокладывать себе путь наверх в иерархии Братства.

Я выходил на улицу с ощущением, будто мне вымотали всю душу, но все же испытал прилив оптимизма. Потеря места в Гарлеме стала для меня потрясением, однако решение о моей отставке грозило негативно сказаться и на гарлемском отделении, ведь я знал, чего хочет Гарлем, поскольку сам хотел того же; ценность этой связи, как и моя личная ценность для Братства, зависели от моей честности и откровенности: выступая от имени жителей Гарлема, я выражал их надежды и отвращения, страхи и желания. Я говорил на равных и с комитетом, и с местной общиной. Без сомнения, эти принципы следовало соблюдать и в центральном округе. Я принял свое назначение как своеобразный вызов, как возможность разобраться, что в большей степени способствовало успеху в Гарлеме — мои собственные усилия или отзывчивость и активность населения. Кроме того, я рассматривал это назначение как жест доброй воли комитета. Он уполномочил меня говорить от его имени на табуированную в нашем обществе тему — разве это лишний раз не доказывает, что комитет верил и в меня, и в принципы Братства, не делая никаких различий даже там, где речь заходит о правах женщин? Комитету еще предстояло провести расследование в свете выдвинутых обвинений, но уже сейчас мне дали новое назначение, а следовательно, без лишних сантиментов признали, что мне по-прежнему доверяют. На улице стояла жара, а меня бил озноб. Домысливать боюсь, но в какой-то момент я чуть было не разрушил свою карьеру по причине своей южной ограниченности, которую, как мне казалось, давно преодолел.

Гарлем я покидал с грустью, не найдя в себе сил попрощаться с братьями — в первую очередь с Тарпом и Клифтоном, а также с теми, от кого я черпал надежные сведения о низших слоях гарлемского общества. Сложив свои документы в портфель, я просто вышел из здания, как будто спешил в центр на какую-то встречу.

Глава девятнадцатая

На свою первую лекцию я отправился в приподнятом настроении. Тема гарантировала интерес аудитории, а уж остальное зависело от меня. А будь я повыше ростом, да фунтов на сто потяжелее, то запросто мог бы повесить на грудь табличку с надписью «МНЕ ВСЕ ПРО НИХ ИЗВЕСТНО», чтобы сразить присутствующих наповал — так делают заправские демонические личности, слегка прирученные и одомашненные. Как Полю Робсону не приходится лицедействовать, так и мне не пришлось бы ничего изображать: все просто трепетали бы от одного моего вида.

Лекция и впрямь прошла неплохо; успех ей обеспечили сами заинтересованные слушатели, а последовавший за ней шквал вопросов развеял любые возможные сомнения на этот счет. Но под конец случилось нечто такое, о чем не предупредила меня даже моя болезненная мнительность. Я как раз обменивался приветствиями с аудиторией, когда появилась она — женщина, которая светится изнутри, будто старательно создавая образ самой жизни и женского плодородия. Она призналась, что у нее возникают затруднения в трактовке некоторых аспектов нашей идеологии.

— Вообще говоря, там многое очень запутано, — озабоченно произнесла она. — Не хотелось бы вас задерживать, но мне почему-то кажется…

— Ну что вы, — я отвел ее чуть в сторону от остальных, к входной двери, возле которой болтался наполовину свернутый пожарный шланг, — какие пустяки.

— Но, брат, — сказала она, — час поздний, и вы, должно быть, устали. Дело терпит, мне не к спеху.

— Не настолько же я устал, — возразил я. — И потом: если вас что-то беспокоит, мой долг — прояснить все вопросы.

— Но время уже позднее, — продолжила она. — Возможно, у вас получится навестить нас как-нибудь вечером — в любой день, когда вы не слишком заняты. Мы сможем все спокойно обсудить. Если, конечно…

— Если?

— Если только, — улыбнулась она, — мне не удастся договориться с вами прямо на сегодняшний вечер. Смею добавить, у меня получается отменный кофе.