Невидимый человек

— Что вы хотите от меня услышать? — вдруг выкрикнул я, и голос мой как-то странно хрустнул, пронзив тяжелый, неподвижный воздух. — И зачем? Что теперь толку от речей? А вдруг я скажу, что это не панихида, а народное гулянье и что оркестр под конец грянет, если мы тут задержимся: «Жаль, черт возьми, что кончилось веселье»? А может, вы надеетесь, что покойные чудом воскреснут к жизни? Тогда расходитесь по домам — он умер, его больше нет и не будет. Это конец, но он только начинается, исполнения на бис вы не дождетесь. Расходитесь по домам, а его забудьте. Он здесь, в этом ящике, новопреставленный. Расходитесь по домам, а о нем не думайте. Он умер, а вам нужно думать о себе. И ему ничем не помочь. Думайте лучше о себе. — Я помолчал. Внизу все перешептывались, глядя вверх.

— Вам было сказано разойтись по домам, — прокричал я, — а вы все еще здесь. Не понимаете, что ли, какое тут пекло? Предлагаю вам ограничиться тем немногим, что я скажу. Получится ли у меня уложиться в двадцать минут, говоря о том, что назревало двадцать один год и кончилось за двадцать секунд? Чего вы ждете, если я могу сообщить вам лишь его имя? А когда я вам его сообщу, узнаете ли вы нечто такое, что доселе было вам неизвестно, кроме, пожалуй, его имени?

Слушали меня внимательно, а смотрели при этом будто бы не на меня, а на рисунок моего голоса в воздухе.

— Ладно, стойте и слушайте на этой жаре, а я попытаюсь что-нибудь вам сказать на этой жаре. А вы потом разойдитесь по домам и все это забудьте. Забудьте. Звали его Клифтон, и был он застрелен. Звали его Клифтон, был он высок ростом, и некоторые считали его красивым. И хотя сам он так не считал, я склонен с ними согласиться. Звали его Клифтон, и лицо у него было черное, а жесткие курчавые волосы топорщились тугими завитками — или, если угодно, руном, или мелким бесом. Он мертв, ко всему безразличен, и это мало кого волнует, разве что нескольких девушек. Ясно? Представили его себе? Припомните, скажем, своего брата Джона, родного или двоюродного. Губы толстые. Улыбка наготове, с приподнятыми уголками рта. Глаза зоркие; расторопные руки. И еще у него было сердце. Он умел думать и глубоко чувствовать. Звали его Клифтон, Тод Клифтон, и он, как любой из нас, был рожден женщиной, дабы прожить отпущенный ему срок, упасть и умереть. Звали его Клифтон, он недолгое время жил среди нас и сумел дать молодежи кое-какие надежды, и мы, кто был с ним знаком, любили его. Но он мертв. Так чего же вы ждете? Вы всё услышали, больше мне нечего сказать, разве только повторить еще раз.

Они стояли молча. И слушали.

— Ну хорошо, я скажу. Звался он Клифтон, годами был молод, слыл вожаком, считался лидером, а когда упал, на пятке его носка зияла дыра, а стоило ему растянуться на земле, как стало ясно: не столь уж он высок ростом. Так он умер, и мы, которые его любили, собрались здесь, чтобы его оплакать. Звали его Клифтон, и был он чернокожим, и его застрелили. Разве этого недостаточно для моей речи? Разве этого недостаточно для того, чтобы утолить вашу тягу к трагическому и отправить вас по домам отдыхать — утро вечера мудренее. Сходите выпить и забудьте обо всем. Или же прочитайте статью в «Дейли ньюс». Звали его Клифтон, и был он из чернокожих, и его застрелили, а я находился рядом и видел, как он упал. Вот как это произошло. Стоял он, стоял, а потом упал. Рухнул на колени, весь в крови. Истек кровью и умер. Свалился, как подкошенный, как упал бы любой, и у него хлынула кровь, как хлынула бы у кого угодно — красная, как любая кровь, мокрая, как любая кровь, и в ней отражались небо, и дома, и птицы, и деревья, отразились бы и ваши лица, склонись вы над этим тусклым зеркалом; и кровь его высохла на солнце, как высыхает любая кровь. Вот и все. Они пролили его кровь, и он истек кровью. Его подстрелили, и он скончался, а кровь еще струилась на тротуар, где поблескивала лужицей, а потом потускнела, запылилась и высохла. Вот и весь сказ, вот и вся история. Старая, как мир, а в мире слишком много крови, чтобы вас взволновать. Не наскучил ли вам такой сказ? Не тошно ли от крови? Зачем вы внимаете, почему не уходите? Здесь пекло. Здесь едкий запах. А в таверне — холодное пиво, в цирюльнях и дамских салонах — смех, и шутки, и сплетни, а вечером опустится прохлада, в «Савое» будут томно стонать саксофоны, в двух сотнях церквей зазвучат проповеди, в киношках будут крутить комедии. Идите послушайте «Амоса и Энди», а эту историю забудьте. Она ведь неизменна и стара как мир. Добро бы тут его оплакивала юная вдовушка в траурном платье. Здесь даже не на что излить свою жалость, некому плакать и причитать. Нечего бояться. Слишком коротка эта история, слишком проста. Звали его Клифтон, Тод Клифтон, оружия не носил, а смерть его оказалась втуне, потому как жизнь прошла напрасно. Он ратовал за Братство на сотне углов и надеялся стать от этого более человечным, а умер как бродячий пес. На этом все, баста, — выкрикнул я в отчаянии.