Невидимый человек

Я оглянулся. Солнце нещадно припекало непокрытые головы, а над флагами и транспарантами, над сверкающими трубами оркестрантов плыл простой серый гроб, который несли на плечах рослые парни — приятели Клифтона, которых время от времени плавно сменяли другие. Тело покойного несли высоко и гордо; в глазах парней застыла гневная скорбь. Гроб плыл, словно тяжело груженный корабль по каналу, медленно лавируя над склоненными и втянутыми в плечи головами. До меня доносилась глухая, ровная барабанная дробь, а все остальные звуки зависали в тишине. Позади меня слышался топот, впереди вдоль целых улиц выстраивались люди. Повсюду слезы, воспаленные суровые глаза, сдерживаемые рыдания. Мы продвигались вперед.

Вначале наш путь лежал через беднейшие кварталы — черное воплощение скорби, затем мы свернули на Седьмую авеню и направились к Ленокс-авеню. Тут я вместе с несколькими лидерами Братства сел в такси, чтобы заблаговременно добраться до Маунт-Моррис-парка. Брат, работавший в садово-парковом управлении, открыл нам проход к сторожевой вышке. Там, под чугунным колоколом, уже был сооружен на скорую руку дощатый помост на сдвинутых козлах. Когда процессия вошла в парк, мы ожидали наверху. По нашему сигналу брат ударил в колокол, и мои барабанные перепонки задрожали от древнего, глухого звука, проникающего в самое нутро: ДУУУМ — ДОННН-ДУУУМ…

Опустив глаза, я увидел, как процессия змеится вверх под утробную дробь барабанов. Игравшие на лужайках дети замирали, чтобы поглазеть, а на крышу районной больницы выходили, чтобы проводить глазами людской поток, медсестры, чьи белые униформы светились, как лилии, под незамутненным теперь солнцем. И толпы стекались в парк со всех сторон. Приглушенная барабанная дробь нарастала, призывая воздух к мертвой тишине заупокойной молитвой по неизвестному солдату. А я, потупивши взор, испытывал какую-то потерянность. Что их сюда привело? Почему они к нам примкнули? Потому что знали Клифтона? Или потому что смерть его дала им возможность выразить свой протест, предоставила место и время для общего сбора, когда можно постоять, соприкасаясь плечами, обливаясь потом, тяжело дыша и глядя в одну сторону? Подходило ли к случаю хоть одно из этих объяснений? Что оно возвещало: любовь или политизированную ненависть? А способна ли вообще политика служить выражением любви?