Читаем Невидимый человек полностью

Меня охватили подавленность и восхищение одновременно. Мне хотелось повстречаться с Райнхартом, но ведь личного знакомства для подтверждения его реальности, внушал я себе, не требуется: достаточно того, что нас с ним путают. Невозможно поверить, но так оно и есть. Просто потому, что это — область неведомого. О такой возможности Джек и мечтать не мог, равно как и Тобитт, считающий, что он приблизился к этой области вплотную. Слишком мало было известно, слишком многое оставалось в тени. Теперь мои мысли были о Клифтоне и о самом Джеке; много ли, по сути, известно о каждом из них? А обо мне? Кто из моей прошлой жизни бросил мне вызов? В самом деле: сколько воды утекло, прежде чем я понял, что Джек слеп на один глаз.

У меня во всем теле начался зуд, как будто с него только что сняли гипс и я еще не привык к забытой свободе движений. Допустим, на Юге тебя все знали, но переезд на Север стал прыжком в неизвестность. Сколько дней и ночей можно бродить по улицам большого города, не встретив ни одного знакомого лица? У тебя появляется возможность создавать себя заново. Эта мысль меня пугала, потому что мир теперь словно бы проплывал перед глазами. Стертые границы, свобода — это не только признание необходимости, но и осознание возможностей. Весь дрожа, я мельком увидел те возможности, которые давало многообразие личностей Райнхарта, но сразу же прогнал эти мысли прочь. Слишком уж были они необъятны и запутанны, чтобы размышлять всерьез. Тут мой взгляд упал на полированные стекла очков — и меня разобрал смех. Я ведь хотел использовать их для маскировки, а вот поди ж ты: они обернулись политическим инструментом; если Райнхарт использовал их для своих целей, что мешало мне сделать то же самое? Это было слишком примитивно, и все же очки показали мне новую сторону реальности. Что сказал бы по этому поводу комитет? Что теория Братства говорила о таком мире? Мне вспомнился рассказ о чистильщике обуви, которого стали привечать на Юге просто оттого, что он надел белый тюрбан вместо своего обычного «доббса» или «стетсона», и меня разобрал смех. Джек возмутился бы от одной мысли о таком положении вещей. И все же есть в этом доля истины; настоящий хаос, который, как ему казалось, он описывал… как же давно это было… Вне Братства мы выпадали из истории; но внутри него нас попросту никто не видел. Положение дел ужасало: мы ни на шаг не продвинулись вперед. Мне хотелось это отринуть, но как было этого не обсудить, не посоветоваться с человеком, который сказал бы мне, что это лишь быстротечная иллюзия, порожденная эмоциями. Мне хотелось, чтобы мир обрел под собой прежние опоры. Потому-то мне теперь было жизненно необходимо повидаться с Хэмбро.

Встав, чтобы уйти, я обвел взором настенную карту и посмеялся над Колумбом. Подумать только: Индию открыл! Я уже дошел почти до конца коридора, когда спохватился, что забыл шляпу и очки; пришлось вернуться. Эти два предмета должны были обеспечить мне безопасный проход по улицам.

Я взял такси. Хэмбро жил на западных восьмидесятых; на лестничной площадке я зажал шляпу под мышкой, а очки убрал в карман вместе с цепным овалом от кандалов брата Тарпа и куклой Клифтона. От этого карман даже отвис.

Сам Хэмбро провел меня в небольшой кабинет, уставленный книгами. Из другой части квартиры доносился детский голос, напевающий песенку про Шалтая-Болтая, пробуждавшую во мне воспоминания о моем унизительном первом выступлении на пасхальном празднике: при большом скоплении народа я забыл слова…

— Сынок мой бунтует, — сообщил Хэмбро, — не идет в кровать. Спорщиком растет.

Ребенок затараторил «Хикори Дикори Док», и Хэмбро прикрыл дверь. Он пустился в разговоры о сыне, и я посмотрел на него с внезапным раздражением. Зачем я вообще сюда пришел, если мыслями все время возвращался к Райнхарту?

Хэмбро был настолько высок ростом, что, скрещивая ноги, касался пола обеими ступнями. Во время курса идеологической подготовки он был моим наставником, но сейчас я понял, что приходить к нему не следовало. Адвокатское мышление позволяло ему рассуждать лишь строго логически. Не иначе как в Райнхарте он разглядел бы заурядного преступника, а в моей одержимости — чистый мистицизм. Оно бы и к лучшему, подумал я. И решил, что задам вопрос про обстановку на городских окраинах и распрощаюсь.

— Скажите, брат Хэмбро, — начал я, — что требуется сделать в моем районе?

Он посмотрел на меня с натянутой улыбкой.

— Неужели я превратился в зануду, который только и может, что рассказывать о своих чадах?

— Что вы, совсем нет, — сказал я. — Просто день выдался тяжелый. Нервничаю. После гибели Клифтона и при такой тяжелой обстановке на районе я начинаю думать, что…

— Это естественно, — все еще улыбаясь, сказал он. — А что именно тебя тревожит в районе?

— Ситуация выходит из-под контроля. Не далее как сегодня вечером меня пытались избить люди Раса, а наши силы чертовски ослабевают.

— Прискорбно, — согласился он, — но с этим ничего не поделаешь, иначе можно разрушить генеральный план. К сожалению, брат, твоим районом придется пожертвовать.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Александр Македонский, или Роман о боге
Александр Македонский, или Роман о боге

Мориса Дрюона читающая публика знает прежде всего по саге «Проклятые короли», открывшей мрачные тайны Средневековья, и трилогии «Конец людей», рассказывающей о закулисье европейского общества первых десятилетий XX века, о закате династии финансистов и промышленников.Александр Великий, проживший тридцать три года, некоторыми священниками по обе стороны Средиземного моря считался сыном Зевса-Амона. Египтяне увенчали его короной фараона, а вавилоняне – царской тиарой. Евреи видели в нем одного из владык мира, предвестника мессии. Некоторые народы Индии воплотили его черты в образе Будды. Древние христиане причислили Александра к сонму святых. Ислам отвел ему место в пантеоне своих героев под именем Искандер. Современники Александра постоянно задавались вопросом: «Человек он или бог?» Морис Дрюон в своем романе попытался воссоздать образ ближайшего советника завоевателя, восстановить ход мыслей фаворита и написал мемуары, которые могли бы принадлежать перу великого правителя.

А. Коротеев , Морис Дрюон

Классическая проза ХX века / Историческая проза