Невидимый человек

— Послушай, — сказал он, — не трудись распинать меня на дыбе диалектики. Я — брат.

— То есть, по-твоему, на старое колесо истории нужно приладить новые тормоза? — уточнил я. — Или вся загвоздка — в маленьких колесиках внутри большого колеса?

Хэмбро посерьезнел.

— Я лишь хочу сказать, что нужно притормозить. Нельзя допустить разрушения генерального плана. Правильно рассчитать время — вот что важно. Кроме того, при тебе остается твоя работа, только теперь она станет более просветительской.

— А что насчет убийства Клифтона?

— Недовольные уйдут, а ты будешь учить тех, кто останется…

— Вряд ли у меня получится, — сказал я.

— Почему? Это столь же важно.

— До потому, что они против нас; кроме того, я буду чувствовать себя этаким Райнхартом, — как-то само вырвалось у меня, и Хэмбро прищурился.

— То есть?

— Шарлатаном, — пояснил я.

Хэмбро рассмеялся.

— Мне казалось, ты, брат, уже в курсе.

Я стрельнул в его сторону быстрым взглядом.

— В курсе чего?

— В курсе того, что людей невозможно не использовать в своих интересах.

— Это райнхартизм… цинизм…

— Что-что?

— Цинизм, — повторил я.

— Не цинизм, а реализм. Вся штука в том, чтобы использовать других в их же интересах.

Я подался вперед в своем кресле, внезапно осознав, что мы переливаем из пустого в порожнее.

— А кто будет судить? Джек? Комитет?

— Судить будем все вместе, сообразуясь с научной объективностью. — В его голосе зазвучала усмешка, и я вдруг опять почувствовал себя запертым в больничной палате.

— Не обманывай себя, — сказал я. — Единственная научная объективность — это государственная машина.

— Не машина, а дисциплина, — поправил он. — Мы же ученые. Мы должны уметь рисковать в рамках своей науки и своей воли ради достижения поставленной цели. Хотел бы ты воскресить Бога, чтобы он взял на себя всю ответственность? — Он покачал головой. — Нет, брат, мы должны сами принимать решения. Даже если порой нам приходится выглядеть шарлатанами.

— Тебя ждут сюрпризы, — сказал я.

— Может быть, а может быть, и нет, — ответил он. — В любом случае, пользуясь своим положением в обществе, мы должны делать и говорить то, что необходимо, чтобы привлечь наибольшее количество людей к делу, которое пойдет им же на благо.

И тут я не выдержал.

— Посмотри на меня! Посмотри на меня! — сказал я. — Куда бы я ни обращался, все хотели пожертвовать мною ради моего же блага, но только вот выгоду извлекали почему-то другие. И сейчас мы возвращаемся к старой жертвенной карусели. В какой же момент мы остановимся? Это какая-то новая истина: Братство теперь приносит в жертву слабых? Если так, то в какой момент мы остановимся?

У Хэмбро был такой вид, будто в комнате остался он один.

— Наука подскажет, в какой момент нужно остановиться. Естественно, мы, как личности, должны сочувственно разоблачать самих себя. Даже если от этого мало проку. Только вот, — он пожал плечами, — если зайдешь слишком далеко, претендовать на роль лидера уже не получится. Потеряешь уверенность в себе. Не хватит веры в собственную правоту, чтобы вести за собой других. Поэтому нужно быть уверенным в тех, кто тебя ведет, — в коллективной мудрости Братства.

Уходил я в худшем состоянии, чем то, в котором пришел. Через расстояние до меня донесся оклик Хэмбро, и я остановился в темноте, поджидая его.

— Ты шляпу забыл, — сказал он, протягивая ее мне вместе с размноженной листовкой новой программы.

Я посмотрел на шляпу, на него, размышляя о Райнхарте и невидимости, но уже знал, что для Хэмбро это пустой звук. Пожелав ему доброй ночи, я зашагал по раскаленной улице на западную авеню «Центральный парк», в сторону Гарлема.

Жертвы и лидерство, думал я. Для него это просто. Для них это просто. Но, черт возьми, я принадлежу и к одной стороне, и к другой. Я и жертва, и палач. От этого мне не избавиться, а Хэмбро вовсе не обязан этого касаться. В этом тоже заключалась реальность, моя реальность. Ему не требовалось приставлять лезвие ножа к собственному горлу. А что бы он сказал, окажись сам жертвой?

По парку я шел в полной темноте. Мимо проезжали машины. Время от времени из-за деревьев и живых изгородей доносились голоса, заливистый смех. Долетал и запах выжженной травы. Небо, на фоне которого играл самолетный маяк, все еще было затянуто тучами. Я думал о Джеке, о Райнхарте, о людях, пришедших на похороны. Они просили у нас хлеба, но что я мог им предложить взамен: даже не электрогитару, а стеклянный глаз.