Невидимый человек

А значит, мне предстояло ее принять, исследовать, пусть даже убого и нестрого. Зайти в нее обеими ногами — вот тогда они заткнутся. Да только вряд ли они заткнутся. Я до сих пор не понимал, что имел в виду мой дед, но решил проверить на деле его советы. Буду поддакивать, чтобы выбить у них почву из-под ног, улыбаться, чтобы меня ни в чем не заподозрили, соглашаться — пусть подохнут и сгниют. Ах да: и еще буду отдавать себя им на съеденье — пусть лопнут или захлебнутся блевотой. Пусть подавятся тем, чего не желают видеть. Такой риск они не просчитали. Такой риск им не снился даже в философских снах. Не знали они и того, что дисциплиной недолго себя разрушить, а поддакиваньем — оглоушить. Вот-вот: буду им поддакивать, да еще как! Пусть слушают мои поддакиванья до тошноты, а после барахтаются в луже рвоты. Они-то будут ждать от меня поддакиванья на одну отрыжку, а я стану его выкрикивать раз за разом, дабы их оглоушить. Да! Да! ДА! Ведь от нас только этого и ждут: чтобы нас было слышно, но не видно, причем слышно только в едином оптимистическом хоре: да, сэр; да, сэр; да, сэр! Ладненько, скажу им: ага, ага, и oui, oui[5], и si, si[6]; влезу им в кишки и буду там разгуливать в кованых ботинках. Даже у этих больших шишек, которые на заседания комитета не считают нужным являться. Они прибор хотели? Отлично, превращусь в сверхчувствительный прибор — подтвердитель их заблуждений, а чтобы у них не закрались сомнения, постараюсь время от времени говорить правду. О да, буду служить им верой и правдой, чтобы невидимость моя была ощутима, хотя и не видна — и пусть узнают, что она бывает такой же гадостной, как гниющая плоть или кусок тухлого мяса в поджарке. А вдруг я и сам понравлюсь? Опять же неплохо. А кроме всего прочего: разве они не зациклены на жертвах? Они — чуткие мыслители: не учуют ли они здесь предательства? Можно ли отнести это слово к человеку невидимому? Распознают ли выбор в том, чего не видят?..

Чем больше я об этом думал, тем больше проникался мрачным болезненным восторгом от таких возможностей. Почему я не обнаружил их раньше? Тогда жизнь моя стала бы совсем другой. Изменилась бы до неузнаваемости! Как же я не разглядел этих возможностей раньше? Если арендатор-испольщик может учиться в колледже, подрабатывая в летние месяцы официантом, фабричным рабочим или же музыкантом, а по окончании курса наук стать врачом, то почему эти занятия нельзя совмещать? И не был ли тот старик-раб ученым — или хотя бы не звался и не признавался таковым, — даже когда стоял со шляпой в руке, кланяясь и источая маразматическую, непристойную угодливость? Боже мой, какие существовали возможности! А это развитие по спирали, эта слякоть прогресса! Кто знал все тайны; разве меня кто-нибудь уличил после смены имени? А чего стоит ложь о том, что успех — это всегда движение вверх? Какая жалкая ложь, с помощью которой нас держали в подчинении. Для достижения успеха бывает необходимо движение по восходящей, но бывает необходимо и движение по нисходящей; как вверх, так и вниз, отступление и наступление; движение вбок, и поперек, и по кругу, встреча со своими прежними ипостасями, которые приходят и уходят, причем бывает, что одновременно? Почему же я столько лет этого не замечал? И ведь казалось бы: меня с детства окружали политики-картежники, судьи-бутлегеры, шерифы-домушники; а еще ку-клукс-клановцы — проповедники и члены гуманитарных организаций? Черт, разве не пытался Бледсоу мне втолковать, что именно так и бывает? Я чувствовал себя скорее мертвым, чем живым. Это был довольно тяжелый день, который не мог бы стать более сокрушительным, даже если бы мне сообщили, что человек, которого я всю жизнь считал своим отцом, вообще не состоит со мною в родстве.