Невидимый огонь

Да, здесь возникают известные трудности — как поточней и в то же время возможно деликатней объяснить, кем же был для Алисы Петер, так как обычные и очень четкие определения — и юридические, и традиционные — отношений между мужчиной и женщиной здесь были бы весьма приблизительны и совсем неточны. Жена? Невеста? Любовница? Гражданская жена? «Жена» отпадает, поскольку они не были официально зарегистрированы. Назвать Алису невестой как-то неловко, это звучало бы чуть ли не насмешкой, так как Петер в своих скитаниях по белу свету трижды женился и разводился, и в последний раз, когда появился в Мургале, никто (возможно, за исключением Марианны) не знал в точности, не сделал ли Петер четвертый заход в супружескую гавань. Чтобы назвать Алису гражданской женой, они должны были вместе жить дольше, чем какие-нибудь две-три недели за два-три года, которые проводил в Купенах Петер (если не считать одной зимы после дальнего рейса на траулере). А слово «любовница», которое вроде бы соответствовало эпизодическому характеру связи, звучало — по крайней мере, в моем восприятии — слишком несерьезно и легкомысленно, во всяком случае несерьезней и легкомысленней, чем заслуживали их отношения.

Но в конце концов точное название, пожалуй, не так и важно — что оно меняет или может изменить в существе дела? Решительно ничего, потому что Алиса ждала Петера чистая, как невеста, в его отсутствие была ему верна, как добрая жена, и, когда обманутые надежды и неудачи, пустой кошелек или просто случайность прибивали Петера, как течение прибивает дрейфующий корабль, к Купенам, она становилась его любовницей и гражданской женой — до того дня, всегда неизвестного, непредсказуемого, когда странная и, наверное, непонятная для Алисы тоска по дали и простору вновь не заставит его поднять паруса и на неопределенное время скрыться за горизонтом.

Другая женщина, выпади ей такой жребий, рвала бы, как говорится, на себе волосы, тогда как Алиса… Но что я, собственно, знала про Алису? Сухая, молчаливая — из тех, о каких говорят «себе на уме» и какие отнюдь не вызывают симпатии своей чрезмерной сдержанностью, за которой может скрываться как застенчивость и робость, так и нелюдимость, гонор. Что именно крылось за внешней холодностью Алисы, я не могла понять, даже тогда не могла, когда с обеими хозяйками Купенов — и старой, и молодой — у меня завязался контакт, правда на весьма прозаической основе, а именно — в этой усадьбе я стала брать молоко. И хотя до Купенов от меня с километр, нас связывала договоренность, не обременявшая ни ту, ни другую сторону: во время вечерней прогулки я заносила туда бидончик и утром в любое время, когда мне удобно, могла забрать свой литр или два из свежего удоя, причем не всякий раз даже заходя в дом, так как бидон, я опрокидывала во дворе, на кол, к которому был привязан слабый кленок. Придумала все это Марианна — негоже, мол, пустой бидон держать всю ночь под крышкой, завоняется, а молочная посуда должна быть чистой и пахучей, как душа. Именно так она и сказала — очень необычно для моего слуха, потому что красивых слов эта деревенская женщина не любила. Тут, однако, слышалась жизненная мудрость. И вряд ли ведь найдется человек на свете, который не пожелал бы брать молоко в усадьбе, где посуда, как выразилась Марианна, чистая и пахучая, как душа.

Но это так, между прочим. Бидон, он всего-навсего бидон и есть. К. тому же мне никогда не приходило в голову, что мой бидон может сыграть какую-то роль в судьбе Марианны Купен…

Но как раз благодаря этой маленькой сделке мы с Марианной хоть немножко сблизились, и из всех мургальских усадеб именно в Купены я волей-неволей заглядывала чаще всего. И случалось, мы не только перекинемся словом из вежливости, но иной раз — особенно когда дома не было Алисы — и поболтаем про жизнь, и про жизнь вообще, и конкретно про жизнь Марианны, в которой особенно большое место занимал Петер.