Невидимый огонь

Так за несколько лет из отрывочных воспоминаний, рассказанных в разной связи и по разным поводам, и нечаянно оброненных фраз в моей голове сложилось определенное представление, в котором, очень возможно, немало субъективного, о Марианне Купен и ее жизни. Сколько достоверного было в том, что мне поведала Марианна, сказать не берусь. Правдивость ее слов я никогда не проверяла, хотя и не все в них казалось мне убедительным, и в первую очередь то, что Петер в ее рассказах всегда заслонял собой все прочее, а ведь в жизни Марианны был и муж, было двое родных сыновей, Эдгар и Кристап, умершие в раннем детстве. Может быть, время так стерло живые черты собственных сыновей, что Марианна их как следует уж не помнила. Но как женщине, у которой тоже есть дети, мне трудно это допустить — в сердце матери все же остается нечто такое, чего не в силах стереть и развеять в прах время, разве что припорошить пеплом забвения. Во-вторых, Петер в воспоминаниях Марианны обретал как бы ореол благородства, который слабо вязался с тем, что мы в Мургале (к тому времени и я) о нем знали: легкомысленные браки, более чем странные отношения с Алисой, вечные скитания по белу свету, хватка во всяком деле, начиная с рубки леса и кончая кроем заготовок для обуви, и в то же время полная неспособность по-настоящему, душой привязаться к чему бы то ни было, вдобавок еще исполнительные листы на алименты, которые искали его и преследовали по всему Советскому Союзу, обычно опаздывая, так как он успевал в очередной раз переехать на новое место, и наконец желание покрасоваться, можно сказать даже некоторая фатоватость, — в сумме набирался такой груз грехов и пороков, что было сомнительно, может ли его возместить нечто столь абстрактное и крайне неопределенное, как доброе сердце, чего у Петера не отнимал никто…

И однажды я Марианне примерно так и сказала. Не подумав, выпалила и потом спохватилась, что зря и что все равно это в ее взглядах ничего не изменит — только повздорим. И в одном я не ошиблась — мнения Марианны мой довод не поколебал и даже, казалось, не вызвал у нее и тени сомнения в своей правоте. Но поссориться мы все же не поссорились. Помолчав немного, она с глубокой убежденностью сказала, что людей дорогих и близких надо принимать такими, какие они есть, а все горести наши и раздоры идут оттого, что мы понимаем только себя, а другого норовим переделать на свой лад. Так она выразилась, возможно имея в виду меня и себя, но скорее всего себя и Петера, и руки ее на коленях лежали такие спокойные и в таком согласии друг с другом, а лицо смотрело так ясно и просветленно, что у меня не хватило духу вымолвить, а не эти ли ее взгляды были причиной многих невзгод Петера?

Марианна прямо сияла, расцветала на глазах, когда упоминала сама или кто-то другой при ней называл имя Петера. Признаться, мне никогда не случалось наблюдать такую слепую и тем не менее столь возвышенную любовь матери к сыну, ведь рабская привязанность обычно бездуховна, а чувства Марианны отличала восторженность, что ли, погасить которую с годами не могло ничто. Казалось, она каждый день благодарит судьбу за то, что ей выпало счастье быть матерью Петера. И если гениальными можно назвать не только умственные способности, но и эмоции, исполненные силы и постоянства, больше того — не затухающей десятки лет эйфории, то гениальной хочется назвать и любовь Марианны к Петеру, который не был ей даже родным сыном.

Это обстоятельство, кстати, она упоминала весьма неохотно и крайне редко, за все годы, если меня не подводит память, обмолвилась только раз: когда речь шла о Петере в детстве, она сказала, что веночные дети всегда родятся крепенькие. Я в простоте душевной удивилась — что это за веночные дети? И Марианна мне объяснила, что так называют детей незаконных. При всем моем филологическом образовании я знала только детей внебрачных и прижитых, детей побочных и бастардов — всё с более или менее презрительным оттенком. А веночные дети звучали таинственно и, я бы даже сказала, торжественно, и это лишний раз говорило об отношении Марианны к Петеру.