Невилл Чемберлен

«<…> Нельзя отрицать, что Муссо вел себя со мной как подхалим и хам. Он не приложил даже малейшего усилия, чтобы сохранить мои дружественные чувства — наоборот, он осуществил свой набег, удар и захват с полным цинизмом и отсутствием каких-либо соображений вежливости. Это может быть связано, а может и не быть связано с его последней любовью (речь идет о Кларетте Петаччи. — М. Д.), о которой я слышал что-то в Риме, хотя я представляю себе степень, до которой он расслабился. Но тем не менее результат состоит в том, что, хотя я отказался разрывать наше соглашение, любой шанс дальнейшего восстановления отношений с Италией был заблокирован Муссо, как Гитлер заблокировал любое восстановление отношений с немецкой стороной. Но это не показывает, что я был неправ, как объявляют мои пристрастные критики. Зато плоды всего этого могут быть замечены в консолидации мирового мнения и в улучшении нашего и французского военного положения. Но это действительно позволяет моим врагам дразнить меня публично и ослаблять мою власть в стране. Я попросил, чтобы Д. Марджессон (парламентский секретарь. — М. Д.) установил в течение вечера четверга, изменилось ли мое положение, и он сообщил, что не смог найти и следа изменения, но признаюсь, что я ощущаю себя очень подавленным и одиноким»[497], — писал премьер-министр сестре. То, что доводилось знать его ближайшим родственникам, от всех остальных Чемберлен скрывал. Никто не должен был знать о его слабости и о том, что он так же может быть усталым, несчастным и одиноким, как самый обычный человек, поэтому на парламент он по-прежнему производил сильное и жесткое впечатление.

И старался произвести такое же впечатление на диктаторов, после предательства Муссолини выдав военные гарантии Греции и Румынии. Сам он политику объяснял так: «Я полагаю, что наши действия, начатые, но незавершенные, будут поворотным моментом, но не к войне, которая ничего не выигрывает, ничего не вылечивает и ничего не заканчивает, а к более плодотворной эре, когда гарантия займет место силы»[498]. Конечно, стараниями Галифакса, который эту тенденцию с гарантиями и начал, Чемберлен «вползал в роковое положение», как утверждал Майский. Фактически он ставил себя в зависимость от политики тех стран, которые взялся защищать. А быть в зависимости от того же полковника Бека, которому для самых парадоксальных решений требовался лишь бокал шампанского, означало быть в смертельной опасности для Британской империи.

И не случайно очень многие, в том числе румынский министр Гафенку[499] или английский историк Френсис Нейлсон[500], абсолютно однозначно обвиняли в преступном поведении министра иностранных дел Польши и именно на плечи Бека возлагали ответственность за начало Второй мировой войны[501]. Но Бек, безусловно, не сам себе выдал гарантии от британского правительства, и забывать о решающей роли лорда Галифакса в этом не стоит. Напротив, следует об этом помнить, равно и о том, как он «замечательным» образом подготовил переговоры с Советским Союзом, которые наконец-то все-таки открылись 27 мая 1939 года.

Чемберлен же активно занялся программой перевооружения. По-прежнему он полагал, что наращивание военной мощи Британской империи сделает ее не только сильной в случае худшего исхода событий, но сможет удержать диктаторов от новых преступных к делу мира шагов. В середине апреля им было учреждено министерство снабжения, аналог Национальной службы, в которой когда-то он начинал свою политическую деятельность. Возглавил его старый друг и коллега премьер-министра еще по министерству здравоохранения Артур Робинсон. 27 апреля 1939 года приказом премьера в Великобритании была введена всеобщая воинская повинность. В ответ на это Адольф Гитлер тут же разорвал и англо-германское морское соглашение, и их с премьер-министром декларацию, подписанную в Мюнхене, а заодно и соглашение, подписанное им с польским лидером Пилсудским в 1934 году сроком на десять лет. Чемберлен, не ждущий ничего иного, писал: «На меня это не произвело такого уж мрачного впечатления. Я полагаю, что каждый месяц без войны делает войну вообще все маловероятнее, и хотя я ожидаю, что у нас будет больше моментов острого беспокойства, чем до этого, все же хладнокровно я не считаю, что Гитлер мог бы начать мировую войну из-за Данцига»[502].