Невозможная музыка

Продолжая что-то стряхивать с пальца, мать приподняла брови, и без того высокие, как у кинозвезды тридцатых годов.

— Ты заступаешься за Игоря?

— Он мне нравился, — через силу признался Саша. — Идиотизм, конечно, говорить об этом сейчас… Но я ведь знаю, что если б тогда, в детстве, не принял его, ты бы тоже ему отказала. Думаешь, я не ценю, что обо мне ты всегда думала больше? Но Игорь же мог хоть бочком втиснуться в твои мысли?

Словно прислушавшись из другой комнаты, он с недоумением подумал: "Я, в самом деле, заступаюсь за него? Зачем? Он ведь не смог освободить ее от отца".

— Может, я что-то путаю, но, кажется, ты сама говорила мне, что человек должен дорожить любовью, на него обращенной.

— Но не любого человека! Прости, пожалуйста, если б ты лучше помнил своего отца, то…

Он не собирался этого говорить. Никогда. Но опомнился, когда уже кричал матери в лицо, наслаждаясь тем, как оно испуганно кривится, комкая красоту, не тронутую годами:

— Да он же бросил тебя, как ты не понимаешь?! И тебя, и меня. Променял на пустоту! Он думал, что обретет свободу, но без творчества она оборачивается пустотой. Это он и получил, потому что он — средний музыкант. Таких тысячи! Но ты, видно, внушила ему, что он исключительный. И он поверил… А про себя забыла сказать, что ты сама исключительная. Он решил, что ты… что мы с тобой ему не подстать.

— Не смей!

Уткнувшись взглядом в ее сжавшийся кулачок, костяшки на котором стали цвета слоновой кости, Саша стиснул зубы, чтобы ни слова больше не вырвалось. У него так стучало в голове, что казалось из носа вот-вот хлынет кровь: "Зачем я лишаю ее этого? Каждый чем-то держится… Она — этим своим ожиданием. Не мной. Не Игорем. Что-то действительно было в отце, чего я не помню…"

Выцветшей хроникой промелькнула последняя встреча с ним, уже чужим, пугающим своей решимостью признавать в человеке только дар. Сам человек его не интересовал. "Что он сказал бы, если б услышал меня сегодня? Подошел бы ему такой сын или не дотягиваю?" — Саша давно перестал мучиться этим, но сейчас все всплыло и оказалось столь же болезненным, как и десять лет назад.

Мать не знала, не могла знать того, что происходит в нем, но дыхание, взгляд выдавали, каких усилий стоит загнать это внутрь. Так глубоко, чтоб оно выбиралось еще лет десять… Легко отодвинув стул, она подошла и прижала к себе Сашину голову. Руки у нее были мягкие, тонкие, даже не верилось, что минуту назад они были сжаты в кулаки. Она произнесла совсем тихо:

— Солнышко, все это не должно нас поссорить. Только не нас с тобой.

— Мы не поссоримся, — выдавил он.

— Нет? Правда?

Ее длинные волосы щекотали ему щеки, и Саша жмурился и вертелся, как в детстве. Она, шутя, надавила на кончик его носа:

— Ты мой маленький… Наверное, я тоже виновата, что все так… сложилось. Меньше всего я хотела, чтоб это хоть как-то коснулось тебя. А вот коснулось. Да еще как!

— Да.

— Разве тебе может полегчать, если ты заставишь меня позвать назад Игоря?

— Я хотел, чтобы тебе полегчало. На мне это никак не скажется.

— А мне такого не нужно…

Он запрокинул голову, и мать заботливо поддержала ее.

— Зачем же ты прожила с ним столько лет?

— По инерции, — усмешка вышла злой. — Ты же знаешь, я вообще не любитель что-либо менять. Мне как-то уютнее, когда все происходит само собой.

— Вот и произошло.

— Ну, уж такого я не хотела! — она уточнила: — По крайней мере, не с Лилькой.

"И вчера, и сегодня, она называла ее только Лилей, как чужую, — отметил Саша. — Просто вырвалось? Впрочем, какая разница?"

— Мам! — вдруг осенило его. — А что, если тебе ребенка родить? Ну, подожди, что ты смеешься? На Западе в сорок лет только первенца рожают.

— Мне еще тридцать восемь, — она улыбнулась застенчиво, как девственница.

— Я помню, что ты меня чуть ли не за партой родила…

— Прости, пожалуйста, от кого мне рожать? И зачем? Я не хочу другого ребенка. У меня ты есть…

Разочарованно выдохнув в голос, Саша протянул:

— Жаль. Это… встряхнуло бы тебя.

— Солнышко, ты знаешь, сколько я получаю? На это ребенка не прокормишь.

— Меня же ты прокормила. И потом я ведь не предлагаю тебе становиться матерью-одиночкой…

— Нет!

Это прозвучало так резко, что Саша отклонился, как от щелчка кнутом. Чтобы захлопнувшаяся раковина открылась, он жалобно спросил:

— Можно мне пойти вздремнуть?

— О господи, ну конечно!

Она, казалось, была готова подхватить сына на руки и отнести его в постель, как бывало, нашептывая в самое ухо: "Все, мое солнышко, все прошло…" Темные глаза увлажнились этим желанием, которому уже не суждено было осуществиться, и Саша легко прочел в них: "О каком другом ребенке ты говоришь? Разве я смогу любить кого-то, как тебя? А нелюбимый — зачем?"

— Посидишь со мной? — попросил он, чувствуя, что не может оставить этот детский тон.

Конечно, она присела рядом. На самый краешек. Ей, такой тоненькой, легко было примоститься где угодно… Подоткнула плед, который почему-то пах сеном, и начала тихонько похлопывать, напевая что-то без слов.