Невозвратные дали. Дневники путешествий

Новый Свет! Там я была один раз, в 1919-м, с моей умершей подругой иск ней с фронта Гражданской войны приехавшим другом, коронованы юностью посреди разрухи и бед… Кони мчали нас, сидевших на наброшенном сене, по белой крымской дороге, вившейся, как змея. Был смех, и была луна, и был канун их расставанья (встретились ли они в Том Мире, или он в этом еще?). И я помню волну, ставшую пеной в прыжке разбиться у чем-то знаменитой пещеры, ночь была голубая — насквозь…

Мне 77, Жене скоро 73, и мы с юными друзьями нашими едем в до сих пор прославленный Новый Свет[74]. Автобус в Судак, сходим у его начала, тут же — в другой автобус через Судакскую долину.

С того дня до дня, когда я в поезде Москва — Павлодар пишу это, — прошло всего полгода. Но ни Жени, ни их двоих нет со мной, и некого спросить, как мы ехали автобусом из Коктебеля — туда.

Над виноградными долинами,
Меж бурых и зеленых гор,
Мчит вверх петлями серпантинными
Храпящий, словно конь, мотор.

А море бездной серебристою

Поблескивает вдалеке,
А солнце огненными искрами
Разбрызгано на потолке
Все ввысь стремящего автобуса…
И высота за высотой —
Мы кружим узкой лентой глобуса,
Как серпантин перевитой.[75]

Путешествие, Историю коего я пишу, продлилось с остановками до позавчерашнего дня, когда Валерик посадил меня в поезд и долго — как когда-то мы в молодости — добро бежал за ним. Неточна память. Может быть, и не так? Но память сердца сохранила картину внутренности такси, Женю — слева, Валерика — справа, спереди перед нами, спиной, но то и дело обертывающегося Андрея; полет, радость, уют, благодарность, волненье и предвкушенье — и чудесное лицо Валерика, нагибающееся к моему. Мне кажется, это длилось — вечность… (Но может быть, это было не там, потому что до Нового Света мы не доехали, а — до Судака, а оттуда искали другого транспорта, это помню.)

Дорога меж гор вилась, как над Средиземным в Castellamare, когда мы мчались с сыном Горького в Помпею, но лесные цветные ковры крымской осени ослепительнее итальянских гор. Глаза пьют красоту ненасытно, неутолимо. От резких во всей их мягкости поворотов чуть покруживается, как от вина, голова. Море — слева, внизу. Мы все круче ввинчиваемся — справа — в горы, по которым в 19-м нападали зеленые (избегали ездить тогда!).

И вот уж болью, медленно, полнится сердце навстречу разливу Судакской долины, где я в голод жила, — 25-ти! Все знакомо, и все иное, и не хочу я служить тоске встречи — сейчас. Не зная, не спрашивая своего спутника, когда он был тут, и не говоря о себе, слушаю его беглый рассказ о крепостях генуэзских, пытаясь через него увидать, осознать их, смолчать о себе, чтобы сблизиться! (От тоски моей канувшей жизни, ее призраков, тех огромных вздохов прощанья, что когда-то терзали меня тут, укрывшуюся в неполюбленных все равно судакских горах.) Чтобы укрыться в Валерика, его душу, его стихи, его прошлое. Вздохнуть его юностью, не моей.

Вот Алчак[76]. Тут я с семилетним Андрюшей жила с осени по весну у позднее расстрелянной по ошибке в террор старухи, дружившей с семьей графов Капнист[77]. Через эту долину я ехала ночью на мажаре с мукой, капустой, картошкой; дорогу, по которой мы мчались сейчас с Женей, Андреем, Валериком, я медленно полила струйкой масла подсолнечного из пудовой жестянки, купленной в ожидании голода. Возчик был пьян, не хотел везти — «потому, как ты есть жидовка» (за длинный серый халат, надетый вместо пальто, за кудри и длинный нос). И вот Сахарная голова — горка, возле которой мы жили; Андреюшка играл динамитом — тут с весны по осенний отъезд на «Румянцеве» матрос брал нас из лодки поочередно и передавал над волной другому, на пароход… Провожал меня нищий профессор Кудрявцев[78], принесший мне в дар последнее, что имел — новую шелкового полотна петербургскую рубашку мужскую — чтобы я ее продала для себя и Андрюши. Как огорчился, что не взяла…

Мальчики проявили энергию, и из бухты Уютная мы приняты в какое-то странное автосооружение, едущее в Новый Свет. Как легко впрыгивают они, как добро втаскивают смеющуюся Женю, и как, стараясь избежать помощи, вскарабкиваюсь за ней — я…

Еще острей краса пути, еще круче повороты дороги, еще синей глубь моря внизу, еще ослепительней его расплавленный в солнце блеск! Новое напрочь нам место и горы, новые бухты, Новый Свет! Площадка — и дом двухэтажный. Мы обходим его, ища комнаты. Находим. Кладем путевую поклажу, знакомимся с хозяйкой.