Невозвратные дали. Дневники путешествий

Этот листок он дочел — и вернул мне.

Я ждала. Звук зажигаемой спички, заалел папиросный кончик.

— Ну, конечно, — сказал он, — мы уже говорили об этом… Простите, я пойду покурить.

Чувство, что мне 100 лет! Не в этот ли день мне, вспыхнув, бросает Валерик: «Вы сомкнулись против меня — с моей матерью!» («Ася, он же больной человек…» — утешает Женя.) Вместо того, чтобы поблагодарить за столькое, за него вынесенное… Ну и ну!

Еду по приглашенью матери — к ее брату, семья. Дружеский чай. Нас снимают.

Вечером мать Валерика (в день отъезда мать переутомлена, высокое давленье, головные боли…) приглашает пообедать в ресторан у Арбатской площади — «Валдай». Кормит нас. Примирительные речи. Готова вновь ему помогать, лишь бы искал работу. Не может ее сын называться тунеядцем. 27 скоро, надо стать на ноги… Как не похож мягкий, измученный тон на его рассказы. И — вдруг он начинает упрекать мать за прошлое, не понимала его! А помощь… Он вскакивает, ходит вокруг нас. На нас смотрят… Мой укоряющий взгляд он — отбрасывает. И снова: «Вы все не то говорите. Не то делаете… Не хочу денег!» — кричит он (их взяв).

У матери в глазах слезы. Как он жесток, как неправ… «Я просил Вас нам с Сашей прислать в Сибирь ветчины, а Ты сала прислала…»

Позор! — чувствую я: вот так всю жизнь…

Мать берет себя в руки. Выходим. Мы провожаем ее на вокзал. «Обнимите мать», — шепчу я. Он слушает. Обнимает. И поезд увозит ее от нас…

Мы спускались по лестнице метро, движущейся. Мы спешили. Беспомощными, веющими движеньями рук Валерик оберегал меня от стоящих и идущих медленнее, чем мы. Каждое это его движение было иное, было другого беспомощнее, одно — трепетнее другого…

Пронзая мое умиление, моя зоркость отмечала на бегу, в некотором ветре нашего обеганья людей, в нашей спешке — рождавшееся сходство в движеньях поэта и юноши с движеньями ангельских крыл: перьев! Длинные, они и не могли быть иными, как трепетными, состоя сами из Трепета! В тот миг, когда мы достигли конца эскалатора, когда последняя ступенька уходила из-под ног в исчезновение, я еще успела вспомнить, что тот ангел, в «Чудесном посещении» Уэллса, назвал себя, когда его спросили в гостинице фамилию — Мистер… — ? (ожидая как бы Джекобсон, Смит, Браун) — (в голове был вопросительный знак). Тот, растерянно, но уже воплощаясь, — так же неумело, как оберегал меня мой спутник, ответил, повторил (может быть, полувопросом тоже?): Мистер Эйнджил?[148]

«Схожденье на землю», — сказала я себе, легко, привычно шагая на мраморный пол (Валерик уже вел меня под руку). «Вы читали, — спросила я его, — рассказ Уэллса „Чудесное посещение“? Прочтите! Чудная вещь…»

…Только утро любви хорошо,
Хороши только

первые встречи…

Это мог быть эпиграф к внутреннему, начатому письму к Валерику…

Письмо… Как странно, что ему, начавшему отношения ко мне с такой высоты общенья, с нежности, заботы — те веющие руки на эскалаторе! — что ему так легко сходить с высоты «тока» — и «Ток высокого напряжения» как название книги Павлика Антокольского[149], не чтить декорума! Я хотела бы этот Декорум чтить до последней встречи.

На какую-то очередную (слегка грубую) выходку его я (несмотря на легкость эту), раненная грубостью этой (было бы честно сказать «смертельно», если бы не бояться слов, потому что именно так ощущает душа, за легким кустом грубоватости видящая весь лес, на нее идущий, шекспировский, все предчувствующая по первому звуку…), — я спросила его: «Почему Вы в Крыму никогда не позволили бы себе со мной этот тон?» (я удержалась от слова «развязности» — но он не удержался именно от нее в ответе):

— Тогда были другие отношения…

Девушки! Женщины, не боящиеся правды: вот час для заявления о душевном разводе — ибо впереди надежд — нет.

Но мы не только девушки, женщины, мы еще — матери, и мы спускаем сынкам и это, и больше — от жалости, от Жалости с Высокой буквы! Но тем же движеньем уже спущены петли, связанное — распускается, ткань рвется — и уже никогда не вернется Декорум первых волшебных встреч…

Мы идем по проспекту Калинина, неестественно белой улице новой Москвы, для которой был уничтожен целый район Москвы[150] старой с историческими особняками, с улочками и переулками, вошедшими в русскую литературу. Резкие струи ветра в просветы между 20-этажными домами режут лица. Мороз. Я уже не просила Валерика опустить ушанку, он ответил, что ему тепло.

Мы идем к моим друзьям, по его просьбе, он хочет послушать переводы с английского, в тот раз ему так понравившиеся. Обернувшись к нему, я вижу, что уши его совсем красные.

— Ну почему Вы упрямитесь? — говорю я. — Сейчас ходит грипп — и у многих осложнение на уши. Знаете, какая это боль ужасная — воспаление ушей?! (Стараюсь в голос вложить всю мне подвластную убедительность.)

Вдруг мой спутник останавливается. Если бы яростный взгляд мог опрокидывать — меня бы уже сшибло с ног.