Невозвратные дали. Дневники путешествий

— Хватит! — кричит он. — Довольно!!! Что я, пацан, что ли? Мне — скоро под 30!..

Старался ли он вложить убедительность в окрик, или, наоборот, не сдержал его? Полусбитая с тротуара, напрочь отброшенная от него неожиданностью такого протеста, я отвечаю из бесконечной дали:

— Вот как!.. А мне скоро — под 80!.. Если Вы будете говорить со мной таким тоном, я (и в то время как я сламываю шею своей польской и своей старческой, двум гордыням — и, острой жалостью к так, в зло сорвавшемуся, заканчиваю мизерными словами) с Вами я никуда не пойду, — начатое было прощание — поворот от ворот — я чувствую, что меня уже всё — нет с ним, нет тут вообще, все кончено, началось самое мучительное — этого не показать…

Негодование (взлет!) и горечь (плашмя!) борют меня с равною силой. В их бою, неслышном, незримом, я шагаю рядом с Валериком, как шагал бы заведенный на ходьбу манекен. Идем в гости!

Там целый вечер — я (привычно!) притворяюсь веселой, за чайным столом в беседе о качествах переводов… Но на той арене, где живет только правда, я стою совершенно одна, потрясаемая теперь — удивленьем: как это могло статься! — после всего обратного, что нас слило и сливало так долго — после такой близости, для которой, как он писал мне в надписях на даримых каталогах и книгах — свидетелях путешествий наших — «для которой еще нет слов…» — значит, это (возможность этого окрика, этой грубости, этой вражды) было всё время с нами, оно только смирялось… А я-то, я-то — расчувствовалась! Написала стихи, 28 лет промолчав — ожила — полюбила — поверила…

— Нет, спасибо, чаю больше не надо… Поздно! Надо идти…

Идем по тому же проспекту. Для которого рухнули дома прошлого. Это во мне они рухнули — и теперь строится какой-то «проспект» полуправды понимания на развалинах нашего с ним уюта, счастья — (он не раз говорил что — счастлив, что наша встреча — чудо! А я, ведь, тоже была счастлива? Перечеркнув свои семьдесят семь?..).

Ветер, мороз. Когда мы сходили с лестницы, он было кинулся в — будто бы неудержимую речь, «как прежде» — о чем? — не запомнила! потому что — не отозвалась! Молча шла, дослушивая какое-то его размышление, так ненужное в час, когда мертвая горечь остановила во мне — всё. Сейчас я играть — не могла: там, за чайным столом, чтобы те не заметили. Здесь… неужто и он хочет купить мое вниманье какою-то вот этой — темочкой — после того! На пятак рублей? Слишком я еще уважаю то, что меж нас было — и чтобы сейчас отозваться — на это, отозваться — словесно — могла бы только на одно слово, — «простите!» — заставила бы себя ответить, хоть ничто не всколыхнулось бы в сердце; сердца, ведь, просто — нет…

Еще раз! Пытается! Уловив мой взгляд (ведет меня под руку) на серебром сверкнувшую в окне магазина из серебра же выточенную елочку — он пылом всех найденных слов, талантливых, о захватывающей красоте подобного зрелища — почти что удушье, остановка дыханья… Неплохо сказано! (Отмечаю.) Ироническая мертвая горечь захлестывает меня. Молчу, замолкает и он. Так доходим до метро «Арбатская».

— Вам — в старое, мне — в новое[151], — говорю я, — поздно. Вам нельзя опаздывать на ночлег.

(Неужели не скажет единственно нужное слово?..) Не говорит. Смотрит. Вижу это боковым зрением. Не отзываюсь. Я не хочу смотреть. Если б я отозвалась (сейчас, без его слова «простите» — все же чушь, кроме этого слова, неужто же не понятно?) — если бы я отозвалась на — малое, это бы значило, что не было позади — большого. Оно было. Во мне — было. То, большое, что было — или казалось — смыкает мне уста. Не подъемлет веки. Рукопожатие, кивок головы. «Доброй ночи». Я одна. Мое одиночество, мой вернувшийся спутник, коему я изменила с этим юношей на не так долго, живет со мной вечер, ночь, утро.

Затем в мою комнату входит Валерик. Я очень плохо спала ночь, не могла уснуть с вечера, ни — под утро; три-четыре дозы снотворного (гомеопатия). Тоска точно ком в груди. Голос — хриплый. Но я помолилась, прося помощи, не сказать ничего лишнего, жестокого. Только нужное ему.

Но я не могла бы. Дурная ночь — и тоска делали меня совсем слабой. Тяжелая голова влекла за собой мысли о вот так, после повторных ночей — инсульта. Я присела к нему на диван.

— Мне надо поговорить с Вами. Дело в том — видите ли… я провела очень дурную ночь — после вчерашнего. Вы заботливы ко мне; держите двери метро, чтоб не ударили. Но ведь это — наружный удар, поболит — пройдет. А сами меня так ударили… Это же не прошло, не пройдет… Что Вы — за заботу о Вас! — подняли на меня — голос. Вы меня — отбросили, и я — в той дали…

Он молчал. (Как понимать молчание?)