Невозвратные дали. Дневники путешествий

Вечером в доме Татьян пишу свой дневник. Одно из впечатлений об Амстердаме: весь город блестит рядами поставленных на землю велосипедов (их колеса замкнуты тросом или цепочкой, на которой замок) — их множество, вероятно, заменяли часто машины, освобождают город от гари, бензина — воздух, благодаря им, чище.

И еще надо сказать: одна из черт голландцев — это необычайная — во всех видах — заботливость и внимательность к иностранцам и к людям вообще.

Вчера какая-то молодежь, на улице, радуясь своему удачно снятому фильму, кинорекламой, раздавала прохожим, сперва по одному, чудные сухие пирожные, а затем, устав, — по два, по три. А когда Таня Храповицкая сказала им, что у нее остановилась семья из Москвы, — вручили целый противень вместе с просьбой передать русским привет, поклон и уважение.

Разве это не сказочно?!

3 июля

В фешенебельном ресторане — пригласил голландский издатель книги стихов моей сестры Марины — торжественный ланч столь изысканный, что граничит с грехом перед лицом аскезы — тончайшее сочетание разных видов салатов, рыбы, креветок, маслин, хлеба всех сортов, вызывающих у меня, как у дикаря, изумление. Нам любезно предоставили машину, которая повезла нас по Амстердаму к следующей цели нашего путешествия в этот день.

Могила Рембрандта? По-английски, крупным шрифтом, в церкви прочла, что по неимению похоронных средств художник похоронен церковью и в ней же, позднее, перехоронен — мы идем к тому месту, где он упокоился, я кладу с молитвой (запрещенный глазным врачом) земной православный поклон (как в Риме когда-то, в церкви св. Анастасии, в 17 лет, когда мне преградил вход католический монах из-за моих коротких — жара — рукавов платья; позднее узнала, что это Ватиканом запрещено. Видела, как вежливо выводили американку, хотевшую газовым шарфом окутать руки…).

Но я забыла сказать, что в церкви — протестантской, где Рембрандт похоронен, звучит орган, как и в католической, и стоит, высясь над пьедесталом, стеклянный макет церкви — для пожертвований, блистающий и прозрачный, с колокольней, острой, как шпиль. Туда и мы опустили наши скромные монеты. Волшебное зрелище! Как из книги детских сказок.

Не спеша идем вдоль каналов. Яркий ветреный день. О камни набережной плещется вода. В нескольких метрах от нас плавает клумба живых цветов. Удивительно, нигде в Европе не видела: старая баржа, непригодная для судоходства, но замечательно приспособлена для цветов.

По пути — очередь у дома, где скрывалась Анна Франк[329] (еврейская девочка) во время фашистской оккупации Амстердама. Мне хотелось побывать в нем, но нужно пешком на третий этаж. Не смогу. И мы стоим у ее памятника: на невысоком пьедестале, черном (камень, чугун?). Стремлюсь в сильных очках разглядеть, запомнить черты подростка-мученицы, чей безыскусный дневник прогремел по всем странам, с такой силой запечатлел человеческую жестокость и, наряду с этим, противостоящую ей высоту духа, самоотверженность. Благословенны люди, приютившие ее с семьей, доколе их все-таки не нашли!.. И перед нею становлюсь на колени: повторить земной поклон (из-за глаз) запретил мой спутник.

Что еще запомнилось голландское? Вместо светлых (писала?) — темно-цветные скатерти обеденные и плетеные, как в моем детстве в России, стулья и корзины везде, а также грубо и даже плотно плетеные кресла с брошенными на сиденья плоскими, мягкими, цветными с узором подушками.

А пока я пишу — пришла Таня, одна из наших голландских подруг, со странного промысла: ежедневно мэр города велит, чтобы базарная площадь к вечеру была пуста и чиста, и всё, что не продалось — увозится или выбрасывается — вещи, книги, посуда. Но горожане — сегодня Таня, а с ней на велосипеде поехал и Юра, спасли от выброса кое-что из огромного количества вещей — не перечислить всего: чашки (белые и с рисунком), черные блюдца, здесь и книги на французском и немецком, россыпь деревянной посуды, тарелки, подсвечники, и так без конца, а голландские коты, которые всё понимают, ходят меж этих вещей (коими можно одарить половину моих знакомых) и одобряют, осматривают, тенями скользят меж улова, оценивают.

— Со съестным рынком, — говорит Таня, — то же самое: вечером то, что не распродано, выбрасывается, и, если до приезда машин успеть — можно взять и овощи, и рыбу, и фрукты. Многие эмигранты, малоимущие возле этих рынков как-то кормятся.

…А сказочная голландская нить вьется. Мелькают мимо окон автомобиля старинные мельницы, современные автозаправочные, ковровые поля цветов, пестрые черно-белые коровы на сочных лугах, сменяют друг друга живописные маленькие города. Эдам — родина эдамского сыра. Один из центров голландского сыроварения, где на улице открытые палатки с богатейшими товарами всех видов (свободно для воров, с доверием к людям) — такое разливанное море сортов сыра, какое и во сне не снилось. Нам, везшие нас с Юрой, подарили по круглому темно-алому сыру — мы их решили не есть, отвезти в Москву.

Наконец — Энхаузен — «город, где вы почувствуете старинную Голландию, как нигде» — так сказала одна из Татьян.