Невозвратные дали. Дневники путешествий

— А я не вернулась. Только полтора года пожила у моего сына[318], который тоже был в лагере, далеко от меня — но к этому времени был освобожден. После чего меня снова арестовали и повезли на вечную ссылку в Сибирь — через пять пересыльных тюрем. Четыре с половиной месяца этапом — поездами… Там, в селе Пихтовка, я прожила семь лет. Об этом книга — «Моя Сибирь». После смерти Сталина нас стали освобождать, а затем реабилитировать. И только после реабилитации я смогла вернуться в Москву.

Вопросы продолжались.

— Можете ли вы рассказать, как вы отнеслись к самоубийству вашей сестры Марины? Какие, до вашему мнению, были причины?

— До самого последнего времени я была уверена, что причина одна. Ее шестнадцатилетний сын. Дочь ее была похожа на отца, Эфрона, а сын Георгий — она звала его Мур, как кота, — похож был на Цветаевых характером, всем. Марина его обожала. В шестнадцать лет он был совсем взрослый человек. В Москве, которую им с началом войны пришлось покинуть, шла эвакуация, у него был свой круг. Когда они приехали в Елабугу, он ей заявил, что учиться здесь, в этой дыре, как он выразился, он не будет. И даже прозвучали такие жестокие слова: «Кого-то из нас вынесут отсюда вперед ногами!», — то есть пригрозил ей самоубийством. И тогда она решила, что должна поспешить это сделать сама, чтобы он жил. Так я думала. И это, несомненно, одна из причин и, может быть, главная. А в последнее время стало известно, что в Елабуге, где ей не давали работы, жилья, всячески притесняли, ее пригласили в НКВД и предложили сотрудничать[319]. Тогда она, понимая, что, если откажется, поставит сына в трудное положение, а согласиться — невозможно — в ее последнем письме (посмертном) была такая загадочная фраза: «Я попала в тупик» — после этого и произошло самоубийство.

Слушая перевод моих ответов на голландский язык, я с привычной горечью думала о судьбе Марины, ее последних годах. В детстве, юности мы были связаны друг с другом. Как писала Марина в одном из своих стихотворений:

Мы быстры и наготове,
Мы остры.
В каждом жесте, в каждом взгляде,
в каждом слове —
Две сестры.

Своенравна наша ласка

И тонка,
Мы из старого Дамаска —
Два клинка.
Прочь, гумно и бремя хлеба,
И волы!
Мы — натянутые в небо
Две стрелы!

Мы одни на рынке мира

Без греха,
Мы — из Вильяма Шекспира
Два стиха.[320]

— Мы вышли замуж в один год. Марине было 19, мне — 17. А после 1927 года мы не виделись, были отрезаны друг от друга. Собираясь возвратиться в Россию, Марина даже представить не могла, что я в лагере. Это скрыли от нее ее муж и дочь, которые уже были здесь, опасаясь, что она не поедет — знала, что политикой я никогда не займусь, значит, попала в заключение — зря.

После выступления меня окружили, протягивали мои и Маринины книги, книги — с просьбой подписать их. Один подошедший ко мне юноша — фамилия его Кунин, Дмитрий, запомнился. Он рассказал, что, когда служил в армии под Москвой, доведен был до отчаяния — даже до мысли о самоубийстве. Случайно у него оказалась книга «Моя Сибирь». Когда он прочел, как пожилая женщина городской культуры, живя в ссылке, выжила, не впала в отчаяние, понял, что и он сумеет все перенести. Уезжая в Голландию учиться, он взял эту книгу с собой. И вот здесь на книжной ярмарке мы встретились, и я ему эту книгу подписала. В руках у него был большой букет полевых цветов, напомнивших мне Россию, и я радостно приняла его.

Нежданность этой встречи и трагизм, им преодоленный из-за моей книги, что-то здесь было родное.

На следующий день из гостиницы мы переехали в дом двух молодых женщин (их зовут Татьянами), — я уже упоминала о них. В прошлом году пришли они ко мне в гости в Москве, и мы подружились[321]. Им обеим немного за тридцать. Объединяет их еще и интерес к русской поэзии. Обе — переводчицы. Участвовали в переводе на голландский язык книги стихов моей сестры Марины, которую мне подарили. Они снимают две большие комнаты. На потолке одной из них — овал. В углах старинные лепные изображения четырех последних королев Голландии. Нынешняя — Беатриса — живет в королевском дворце. Мне подарили фотографию королевской семьи. Я ожидала увидеть сказочные мантии, украшенные горностаями, а увидела на групповом портрете очень демократичного вида семью в обычной одежде. Впрочем — нам сказали — в дни торжественных приемов королева выходит к народу в самом деле в мантии и короне. Однако управляет страной, как и в Англии — при королеве — парламент.

Трогательной заботой и вниманием окружили нас молодые хозяйки.