Невозвратные дали. Дневники путешествий

Мамин голос[347] зовет купаться, и, схватив полотенце, летим вниз под гору в родную Оку… Но опыта жизни — нет (одно упоение!), и когда мама мне, 6-летней (положив меня поперек больших своих рук, говорит — «Плавай!», я, криво поняв ее, с рук ее — прыжком всего тела — в воду. Ахнула мама и бросилась вслед мне, исчезнувшей, — пятку схватила в воде, вытащила на берег, захлебнувшуюся в поглотившей зеленой волне… Мама-медик, держа меня вниз животом и лицом, вылила из меня воду, и опять в исступленную мою глупость сияет солнце и большое родное мамино тело прижимает меня к себе… А уже плывет у того берега пароход, кричит, гудя и блеща искрами крика о том, что он («Ласточка», «Екатерина», «Иван Цыпулин» — три их было) прибывает в Тарусу[348]. А Муся уже училась плавать, скрыв жалость ко мне, насмешничает над моей глупостью…

Сменяв обычные платья на праздничные, мы идем в гости в Tapyсу: по отлогой горе Калужской улицы к Добротворским, в их прохладный дом, в тенистый сад с глубокой террасой, к кипящему самовару с ватрушками и лепешками, с медом, вареньем… Круглолицая и седая, добрая жена дяди Вани (некогда — Цветаева, папина двоюродная сестра) угощает[349]… Оса звенит над столом, на нее машут руками, газетным листом. Бедная оса, ее ведь никто не любит…

Иногда же мы шли в Тарусу в совсем другой дом — к Тете (маминой воспитательнице и дедушкиной второй жене)[350]: вступаем в заколдованный мир нерусского, французско-швейцарского уюта, где нас ждали коробки шоколада после золотистых бульонов и цыплят жареных, и кофе со сливками из вычурного кофейника, и не тенистая, а солнечная терраса, в расчищенных песках посаженный сад под искусством садовника, — а в Тетиной спальне, напоминавшей шкатулку, в полумраке от мух со стены глядел на нас дедушка, в противоположность полноте Тети — худой, высокий, строгий из сумрачной рамы, холодком в детское сердце, напоминавшей о том, что он умер, и умер от рака… Эти два слова врезались в солнце лета и детство, звали в непонятное, страшное — и мы бросались к Тете, воплощению уюта, богатства, жизни (дедушка перед смертью продал в Москве «на Плющихе»[351] дом и купил ей усадьбу в Тарусе[352]). А мама для Тети была родной, как мы, девочкой, она растила ее с детства, приехала для этого из Швейцарии, где была дочерью пастора[353], приехала потому, что мамина мама умерла[354] сразу после ее рождения, была молодая, красавица, полька и познакомилась с дедушкой, молодым, на балу… А Тетя (ее родной язык был — французский) не могла выговорить «Тетя», могла только — «Тьо»…

Все это хлебнув, мы возвращались в наше далекое лесное гнездышко, с двумя балконами, один над другим, и верхний был весь решетчатый — чтобы мы не упали оттуда… Когда мы шли с мамой на далекую прогулку в Пачево, долину между двух лесов, у одного края которого протекала когда-то речка, у нее сохранились наклоненные ивы над темным руслом…

… А потом после детства было страшное лето, когда умерла мама[355], Лёра работала учительницей в другом городе[356], и мы с Марусей остались одни в Москве и Тарусе, без мамы…

Отрочество