Невозвратные дали. Дневники путешествий

Что такое отрочество — при матери, я не знаю. А без матери оно — бесприютность. Марина захотела в интернат, к деятельности среди подруг и не подруг, я осталась одна в 12 лет в московском папином доме, не учась в гимназии (по сходству с мамой — мама умерла от туберкулеза — папа боялся отдать меня в гимназию из-за детских болезней). Ко мне ходила учительница, а после обеда я ходила с троюродной сестрой, Людой (медичкой)[357], на каток и к нему пристрастилась и потом ходила одна. Он меня — закалил, я с 15 лет на беговых коньках каталась (до глубокой старости)[358]. Папа[359], как ребенок, рыдавший при прощании нашем с мамой; мы помним ее слова «живите по правде, дети, по правде живите». Ей было 37 лет. Нe помогли заграничные санатории. Ее могла спасти Италия, но она не желала зажиться там, она хотела помогать папе с Музеем[360]. Папа был им предельно занят, и директорствовал в Музее Румянцевском, и профессорская работа: по многу часов лекций и научных трудов. Он скончался от переутомления в 66 лет… Но Бог не оставляет. В те, после мамы, годы Бог послал нам друзей: Лидию Александровну Тамбурер[361], удивительного человека, нас полюбившую, и поэта Эллиса (Маринина поэма «Чародей»)[362], к нам пристрастившегося и скрасившего наше отрочество своим фантастическим даром перевоплощения. Но это — Москва. А в Тарусе, после мамы (отдельно от Марины, занятой переводом Ростановского «Орленка», в 16 лет поехавшей в Париж на трехмесячные курсы о французской литературе), мне Бог послал подруг — Кланю Макаренко[363] и Шурочку Михайлову[364], а затем — целую ватагу младших девочек и однолеток — старших мальчиков. Мы встречались после обеда и занятий, Гарька Устинов (красавец, цыганенок[365]) и русский подросток Мишка Дубец (Филиппов)[366], и их дружеское увлечение мною грело меня, а Мишка Дубец много лет спустя, узнав, что я овдовела после смерти второго мужа, прислал мне с войны письмо, что готов мне помогать частью своего офицерского жалованья.

Вот что подарила Таруса! А пока я росла — особенно помнится лето 1909 года, мои еще 14 лет — костры, лодки по Оке, любовь ко мне двух Лидочек 10-летних, таких разных[367] — и однажды, когда с Оки «враги» крикнули какую-то гадость, — друзья-мальчики ответили дружно, кинув камни[368] — в четыре руки… И осталась в памяти эта идиллия — до влюбленности в Шуру Успенского (сына священника[369]) и его ответной, чистейшей.

А Марина, после Парижа приехав в Тарусу[370], попала в жар моих новых дружб и включилась в далекие прогулки по мокрой траве (вода хлюпала в башмаках, не простуживались), и далеко за соснами у поворота в Пачево[371] костры и Маринины рассказы в моей ватаге (Матушка, мать Шуры[372], звала меня «атаман») — сказок: но Марина не могла, по природе своей, пересказать сказку, а, начав с Андерсена, Гримма, Перро[373] — включала себя «с ходу, с маху», и я тоже слушала с интересом и восхищением импровизации ее.

Ах, Таруса! Сырой у Оки луг, маленькое болото (а в болотах могут утонуть люди, обходили его…), березы по склону, где когда-то в раннем детстве нашем прокопал с луга прямо к даче — лестницу из земляных ступеней гостивший у нас Сережа Иловайский[374] (кто мог знать тогда, что немного пройдет лет, и он умрет от чахотки, а через год или за год до него — от той же болезни сестра его Надя[375], оба красавцы, сын — в мать, дочь — в отца… Кто знает будущее?..). А лесенка жива[376], чуть травой поросшая, и по ней взметаемся вверх, обходя долгий песчаный, березовый холм.

Снова вечер, и мы, полные сил и желаний, Марина и я, и ватага моя, пускаемся в путь лугом до сосен и дальше… А трава хлещет ноги, сосны уже близко, драгоценная наша дача — гнездо лесное, тополиное, березовое — позади, ночь тарусская все чернее, и в нее взлетают искры костра, и сосновые ветки трещат в огне, а Марина начала сказку, и никто не знает, что в ней будет, даже она, только гений ее… А Ока плывет, и над ней — звездное небо… Таруса! Как ее позабыть?!

Воспоминание об Александрове

Где я жила со вторым мужем моим Маврикием Александровичем Минцем[377] и моим трехлетним сыном от первого мужа, Бориса Сергеевича Трухачева, Андрюшей и его няней.

Мой муж был химик, шла война, и его из Москвы назначили в Александров, открыть там мыловаренный завод для полка. Он был инженер, не был военный, но всех мужчин тогда брали на военную службу.

Я, после лета в Крыму[378], узнав, что он уже переехал в Александров, выехала к нему с Андрюшей и няней.

Мы жили в доме Иванова[379], кирпичном, четырехэтажном, снимали там три комнаты — мужу, мне и детскую — сыну с няней. Но я уже была в начале беременности вторым ребенком, и мне было бы все труднее подниматься так высоко по лестницам.