Невозвратные дали. Дневники путешествий

Недалеко от берега было стеклянное, должно быть, защита от ветра, пустое в тот час, открытое без крыши кафе. Мы сели в самом углу, и я отказалась от чего-то горячего в такой час на ветру, а спутники мои пили, кажется, какао. Его подал молчаливый вежливый голландец, спутники мои пошли к морю (я осталась в стеклянном уголку их ждать), и радуюсь, что от этой поездки, встречи, похожей на невеселое сновидение, осталась и лежит у меня на столе, может быть, для моих правнуков, невесть откуда взявшаяся, цветная плоская коробочка, полная морских ракушек разной величины и цвета — от белых до темных, чем-то отливающих. Мы с Мариной в детстве любили и собирали такие молчаливые и скромные сокровища моря, но мы жили тогда у Средиземного (светлого, с синевой) — в Италии, или в Крыму, в Ялте, Севастополе, Феодосии, Коктебеле, в нем не было зеленого цвета, но был синий. А ракушки — везде схожие, только давние, те из Оки в Тарусе, отливали розовым и голубым перламутром. В голландских этого перламутра не было.

Кончаю писать «Мою Голландию». Как много впечатлений вместили эти две недели! Кажется, я поняла этот доброжелательный и мирный народ со свободной душой, почувствовала дух удивительной страны, где, в отличие от России, не прерывалась связь времен. Передала ли в своих беглых зарисовках хоть долю того, что увидела? Сумела ли ухватить вырывающуюся жизнь за «хвост»?

Москва, 12 июля 1992 года

Утром еще мы были в Амстердаме. Затем самолет королевской воздухоплавательной компании — KLM. Другие, но такие же милые лица обходительных стюардесс. По предложению Юры заглянула в кабину пилотов. В окнах кабины далеко внизу я увидела в голубой дымке извив реки. Это была Германия, та Германия, где мы жили, где лечилась наша с Мариной мать, Европа, по которой я ходила в детстве, а теперь, прожив долгую жизнь, видела ее сверху.

Внизу проплывали города, орнаменты рек, столбы солнечного света пронизывали воздух. Пилоты, на вид почти юноши, приветливо улыбались. И всё это было похоже на сновидение, а они — на двух бескрылых ангелов, бережно несущих нас в небесах к моей Москве. И я мысленно перекрестила их.

Приложение

Таруса [340]

Младенчество

Может быть, Муся (Марина в темнотах, тенетах младенческой памяти) еще помнила слова «Ильинское»[341] и «Истомино»[342], где родители наши искали семье место на лето, я же с первых месяцев от рожденья знала только Тарусу, где еще и до меня жили папа с мамой и Муся с Андрюшей и Лёрой.

Что это было, Таруса[343]?

Летнее продолжение зимней Москвы в волшебный клубок с Тарусою сплетшееся: зала, об высокий потолок ее тыкался улетевший детский синий воздушный шар (я в детствах, меня с тех пор окружающих, не вижу их, они остались в том, нашем), гостиная со стоящим зеркалом, диванами, креслами, папин кабинет с планом Музея… В Рождество — елка, лесным деревом до потолка, в золоте и серебре горящая свечками, и Пасхальная ночь, ритмически, весной, опрокидывающаяся в цоканье копыт лошадей, въезжавших на паром под треньканье бубенцов, гладь Оки, отраженной в памяти прошлого года, — все то же, неизменность повторов было отражением вечности на земле. Дорога к лесному гнезду нашему, к «даче»[344] (странное слово!) берегом и вверх по холму, поросшему лесом, или — через саму Тарусу, городок над Окой, вверх по Калужской улице[345] мимо дома дяди Вани Добротворского, земского врача[346] и, объехав дом и выехав в поле, широким загибом налево — свepxy подъехать к даче. Звук бубенцов распахивал навстречу ворота, и уже несли на стол самовар. А нас старшие раскутывали, сажали пить чай, и было темно вокруг керосиновой лампы — уже ничего не увидим сегодня, все — завтра, сад утонул в темноту — только помнится лесенка вниз от балкона, четыре орешника, между них — качели, все это было такое родное, родившееся, вековечное… а пока — крутое яйцо из дорожной корзинки, холодная котлета на бутерброде и с блюдца сладкий чай с молоком… и уж спим, но знаем, что завтра проснемся в солнце сада, в сирень, в березы и тополя… Может быть, Мусе грезился дуб — и до Тарусы, мне же все дубы, березы были — Таруса.

Широким пластом солнца озарялся туман младенчества — это детство сияет, сверкает, радуется бытию. По лесенке (где за ручку сводили) теперь летим вниз по ступеням крутой балконной лесенки — в сиреневый и ореховый сад, в сад начальный — вдвоем на концах доски стоим, держась за веревки, приседая, раскачиваем полет! Волосы назад со щек, упоение, и в него мамин голос — зовет к осторожности…