Невозвратные дали. Дневники путешествий

Поэтому муж искал другую квартиру и нашел ее на Староконюшенной улице у пожилых учителей Лебедевых[380], они сдали нам один дом с садом[381], а сами жили в другом. Помню, что дом Иванова был близко от базарной площади. Прошло с 1915 года по 1992 год 77 лет. Мне идет 98-й год.

Что я помню об Александрове? Что такого высокого дома, как Иванова, — не было, он возвышался над всеми домами.

Помню реку Серую[382], старинные «лабазы»[383] с огромными висячими замками, помню монастырь на холме, куда я ходила к монашкам заказывать детское приданое — ждала дочку, все розовое, но когда я уехала в Москву рожать[384], то моя сестра, поэт Марина Цветаева, жила у меня с дочкой Алей, Ариадной, одних лет с Андрюшей[385], и позднее, когда вернулась, родив сына, он лег во все розовое. Марина часто гостила у меня в Александрове и много там написала стихов. Позднее она стала знаменита по всему миру.

В 1917 году мой муж Маврикий умер[386] по вине врачей, не сделавших ему операцию, 31 года, сын Алеша умер в Крыму 1 года и 3-х недель[387] от дизентерии, и больше я в Александров не ездила.

Рада узнать, что снова действует там монастырь[388].

Анастасия Цветаева, 97 лет

22 апреля, 1992 г.

Об Армении [389]

Ко мне обратился молодой человек с просьбой написать в какой-то журнал (какой позабыла) об армянах.

— Может быть, и сестра ваша, Марина Цветаева, была знакома с кем-нибудь из нашего народа?

— По-моему, нет. Впрочем, мы только юность прожили вместе, революция нас разлучила. Она жила на Западе, я — в России, и многих ее друзей я не знаю…

А затем начались воспоминания…

В Маринины одиннадцать, мои девять лет, во французском пансионе в Лозанне в 1903–1904 годах, Марина горячо дружила с десятилетней Аглаэ[390], младшей из семьи армянской, пламенно католической верующей. Аглаэ была правдивой, строгой во всем, что касается правды. Ее старшая сестра, Ольга Матосьян, была намного менее способна, но сердечна. С нами училась еще их кузина — Астина. Все три девочки были родом из Египта, дочери богатых армянских купцов. Мы за год в интернате только с ними и дружили.

Через годы я написала повесть «Сказ о звонаре московском»[391]. Его герой — Котик Сараджев[392]. В нем, несомненно, была грань гениальности.

Я с ним встретилась в 1927 году. Он был изумительный человек сверхчеловеческих дарований в музыке. Слух его феноменален: он различал в одной ноте 243 звучания. Центральная нота, 121 диез и 121 бемоль.

Его игру на колоколах помнила вся Москва. Он называл свою игру (каждая была импровизацией) — «гармонизациями»… С детства у него были качества ясновидящего. Об этом я писала в главе «Тайны природы», — но глава эта не была допущена в печать. Его мать умерла, когда ему было четыре года. Через три года его отец женился, и росли дети второй семьи. Однажды, когда Котику было четырнадцать лет, отец проводил вторую семью на пароход из Севастополя в Ялту. В море началась буря, выла сирена, и сигналом передавали, что погибает пароход, отец был в отчаянии, а Котик его утешал, он был совершенно спокоен, он слышал на расстоянии, что все живы. Вскоре дали знать, что терпит аварию другой пароход, а не тот, на котором ехали их родные. Подобных случаев в его жизни были множество. И еще случай. Д. Д. Шостакович[393] приехал из Ленинграда в Москву, зашел к отцу Котика, профессору Сараджеву. Его не было, и Шостакович оставил Котику для него партитуру. Весь день он провел в разных домах с друзьями-музыкантами. Вечером пошел дождь. В квартире, где в это время был Шостакович, раздался звонок. На пороге стоял Котик с калошами в руках:

— Это ваши калоши? — спросил он.

— Да, — пораженно отвечал тот. — Но как вы узнали, где я?

В свою очередь удивился Котик:

— Но я же вас слышу.

Он слышал людей и предметы. Говорил, что весь космос звучит. Он называл каждого его нотой — с бемолем или диезом. Точнее — со столькими-то бемолями или диезами…

Мою сестру Марину он определил как Ми 17 бемолей, а меня — Ми 16 диезов.

Своим слухом он поднимался в высокие сферы. Бог у него был — До. Центральная нота. Говорил, что духовно он близок с пифагорейцами, также утверждавшими, что вселенная звучит…

Сколько о Котике говорили, какие слагались легенды! Я о нем рассказывала А. М. Горькому, когда была у него в гостях в 1927 году в Италии, он советовал написать о Котике книгу, и я ее написала. Но книга исчезла после моего ареста. Восстановила я ее по памяти, вернувшись после заключения из ссылки…

Ни в «Сказе о звонаре московском», ни в «Мастере волшебного звона», — книга, где соавтор мой — младший брат Котика, не сказано о том, как Котик погиб — это удалось узнать от его близкой родственницы Нали — Наталии Ивановны Поповой-Сараджевой, по матери — армянки, арфистки, заслуженной артистки Армении. Она рассказала: когда запрещен был большевиками колокольный звон и колокола стали продавать как металлический лом за границу, Котик заболел, душевно, был положен в психиатрическую больницу.