Невыдуманный Пастернак. Памятные встречи

Осенью, когда они возвращались в Москву из своего загородного дома, Борис Николаевич был зван в мастерскую, где Петр Петрович показывал ему все, что было написано за время, пока они не виделись. Сначала ставились картины, уже натянутые на подрамники, потом, когда Борис Николаевич просил еще и еще, холсты клались на пол, друг на друга, что обычно делал Миша. Они с Борисом Николаевичем – однолетки и познакомились еще мальчишками, встречаясь в Московском зоопарке. Петр Петрович посмеивался, Ольга Васильевна величественно молчала. Она говорила редко о живописи, но метко, Ливанову она верила. Миша все делал одновременно – показывал картины, варил прекрасный кофе, разливал красное вино. Пахло свежей краской, и атмосфера искусства, любви, согласия, единомыслия этой семьи делала вас счастливыми.

Когда не было уже Петра Петровича на свете, Ольга Васильевна приехала, мы были вдвоем. Я ей рассказала, что слышала от Петра Петровича:

– Я начинаю композицию. Мне самому все очень нравится, особенно правый угол. Приходит Оля, смотрит: «Знаешь, Петечка, вот это, в правом углу, убери, а остальное хорошо». Я с ума схожу, сейчас, думаю, спущу ее с лестницы… Проходит время, я что-то не могу понять… А!! В правом углу этого совсем не нужно!

Ольга Васильевна сказала:

– Запишите это и положите в свой стол… – и тут же рассказала:

– Мы всегда, побывав в гостях, возвращались пешком. Как-то, выпив больше, чем обычно, Петр Петрович шел со мной рядом, время от времени останавливался, поднимал кулак вверх и говорил: «Я тебе покажу!». Прожив с ним пятьдесят лет, я думала, что он поступает так, как я советую, потому что согласен со мной, а оказалось – «Я тебе покажу!!!».

Записанное я много лет спустя прочла Наталье Петровне. Она сказала:

– Узнаю родителей. Таково уж было их единственное в своем роде супружество – счастливое.

В 1938 году началась работа над «Горем от ума», а перед премьерой 24 апреля 1938 года Борис Николаевич заболел. У него был приступ гнойного аппендицита. Была долгая и страшная операция: дежурный хирург ткнул в набухший, воспаленный отросток – и проткнул. Гной разлился по брюшине. Утром – консилиум. После консилиума доктор Спасокукоцкий позвал меня в кабинет: «Перитонит. Надежды мало. Я обязан вас предупредить. Можете оставаться возле него».

Борис Николаевич терял сознание, забывался. Брюшина была открыта– после консилиума ему ее расшили. Сестры все время меняли тампоны. Он ничего не ел. Пить было нельзя, только смачивали губы. В открытую рану из кувшина наливали мазь Вишневского. Сестры сменялись, не оставляя его ни на минуту. Мне разрешалось быть возле него с 8-ми утра до 10-ти вечера. Рана не заживала. Очкин[35] сделал вторую операцию. Электрическим ножом. Зашили. Борис Николаевич стал выплевывать сгустки крови. И вновь Спасокукоцкий сказал мне, что я должна быть готова к худшему: сгусток может попасть на клапан сердца. Швы опять сняли.

К этому времени относится письмо Станиславского, пришедшее в больницу. Станиславский написал его за два месяца до своей кончины.