Невыдуманный Пастернак. Памятные встречи

«Борису Ливанову – любимому моему, которого я, – в гроб сходя, благословил, – как помнишь, Пушкина – Державин. Василий Качалов. 14/1, 1934 г.»

Перед началом сезона полагается несколько репетиций. Это называется «возобновление». Нина Николаевна – режиссер спектакля «У врат царства» – покрикивала на артистов.

– Нина Николаевна, вы как деревенский громкоговоритель.

Все затаили дыхание.

– Ничего, переживем и это, – бросила Нина Николаевна.

Ливанов в тот вечер пришел к Качаловым. Она даже не вспомнила.

Уже в последние годы жизни Василий Иванович как-то зашел к нам на улицу Горького:

– Борис, я не видел твоих новых рисунков.

Борис Николаевич положил перед ним папку. Перелистывая, Василий Иванович все время смеялся, делая меткие замечания, Вдруг он замолчал, вглядываясь: это был шарж на него. «Вот, – сказал Качалов, – можно было бы и смешнее».

На одном из ливановских спектаклей «Мертвые души», куда он был введен на роль Ноздрева, за кулисами прошел слух, что в зале Иван Михайлович Москвин – первый исполнитель роли.

В антракте брат Москвина – М.М. Тарханов спросил Ливанова:

– Иван был у тебя?

– Нет.

– Ну хорошо…

Во втором антракте:

– Иван был у тебя?

– Нет.

– Ну хорошо…

После конца спектакля, снимая ботинки, нагнувшись, Ливанов увидел ноги Москвина, стоящего в дверях.

«Долго я возился, боясь поднять глаза. Москвин курил, стряхивая пепел на плечи своего пиджака, по обыкновению».

– Вот шельма какая! Я больше играть не буду, – сказал Москвин.

Теперь это улица Немировича-Данченко.

Машина резко затормозила, открылась дверца, и, высунувшись, Алексей Толстой крикнул стоявшему на тротуаре Ливанову:

– Борис! Вчера был на спектакле. Здорово ты играешь Ноздрева! Но ведь это – ты сам.

– Странно – а я играю тебя.

Когда Борис Николаевич готовил роль Ноздрева, Бабель подарил ему книгу «Мертвые души» с надписью:

«Сыграй его, мио амико, не хуже, чем Ник. Вас. его написал…

И. Б.

17 мая 1934 г.»

В это время, все в том же 1934 году, мы с Борисом Николаевичем впервые увиделись у Василия Васильевича Каменского, поэта, художника и авиатора, друга Маяковского. Я с Каменским дружила очень давно, с тех пор как работала художником в редакции «Вечерней Москвы».

Борис Николаевич познакомил меня с Б. Пастернаком и Н. Тихоновым. Это было в дни Первого съезда писателей. И когда они бывали свободны от заседаний, а Борис Николаевич – от репетиций или спектаклей, мы шли куда-нибудь все вместе. В один из таких дней вечером Алексей Толстой, Пастернак и Тихонов предложили пойти поужинать в грузинский ресторан, или, как тогда называли, «шашлычную», что была на Тверской улице против телеграфа, в подвале.

Толстой начал разговор: настоящая женщина, как хороший поэт, – редкость; если бы Наталья Васильевна Крандиевская не была с ним, то он бы не стал писателем; миссия жены художника – тяжелая миссия… Потом – Тихонов. Потом – Пастернак. Разве я могла устоять перед их доводами, перед их личностями?

Да ведь все равно, я бы не могла уже жить без него, без Бориса Ливанова, хотя уже тогда чувствовала, как трудна будет эта жизнь. Но ошибка женщин – часто пытаются они переделать того, за кого вышли замуж, не понимая, что, переделав, теряют того, кого любили.

Ливанов в Ленинграде снимается в «Дубровском», я – в Москве, со дня на день мы ждем ребенка. Это был 35-й год. Борис Николаевич писал:

«Вот уже третий день, как я возвращаюсь со съемки без рук и без ног. Очень хорошая солнечная погода. Все три дня снимался. Очень устаю, очевидно, из-за того, что я одет чрезвычайно тепло. Суконный мундир, суконные брюки – это не шутка.

Приезжаю после съемки и сваливаюсь в постель, сплю, как убитый. В шесть утра – звонок, и через час приезжает машина и увозит меня в Левашово.

Вчера я должен был быть у Германа – писателя, и не мог поднять своего тяжелого тела с постели. Повернулся на другой бок и заснул опять.

Сегодня в 10 часов вечера ко мне придет К.Н. Державин – работать над статьей о Певцове И.Н. Он мне прислал стенограмму, мне не понравилось».

Статья об Илларионе Николаевиче Певцове была в конце концов отработана и потом перепечатывалась несколько раз[33]. Этого артиста тончайшей исполнительской культуры и безраздельной преданности театру Борис Николаевич необычайно ценил, тем более, что в «Страхе» мог близко как партнер наблюдать его работу, мог и сравнивать двух замечательных, но совершенно разных мастеров в одной роли – профессора Бородина: Певцова и Леонидова.

А я в это время приехала в больницу Грауермана (теперь – на Калининском проспекте). Положили меня на стол в родильном отделении. На этом столе я пролежала двое суток. Вызвали доктора Архангельского. Войдя, он спросил: «Где та, которая меня осрамила?».

Так было тяжело, что даже крикнуть была не в состоянии. А когда Вася родился, и нужно было перевезти меня наверх, в палату, вдруг слышу: