Незабываемые дни

Шеф открыл дверку обычной голландской печки. Цайт присел возле нее и не торопясь начал сжигать бумажку за бумажкой.

Пламя облизало последний кусочек бумаги, она почернела. И когда пробежала по ней из конца в конец золотистая нитка и, распавшись на части, медленно угасла едва мерцающими искорками, Цайт поднялся с кресла.

— Теперь я попрошу вас незаметно позвать ко мне начальника афишного цеха и на несколько минут оставить меня с ним наедине.

Спустя минуту явился Бовтик.

— По вашему приказанию честь имею явиться, господин начальник! — И пушистые усы, и рот, и глаза — все затеплилось самой преданной улыбкой.

Цайт молчал, и только холодно поблескивали стеклышки его очков, вперенных в остолбеневшего Бовтика. Наконец он заговорил:

— Приятно, ах как мне приятно видеть ясновельможного пана! Хм… Пан Бовть-Зязюлькевич… Как же… гордость всей дефензивы… Гроза коммунистов… рабочих… Претензии на международные заслуги в борьбе с красными… Где же вы перья свои растеряли, ощипанная кукушка? Сколько провалов у вас за последние месяцы?

— Ничего не понимаю, господин начальник,— еле пробормотал побледневший Бовтик.

— А что же тут понимать? — проговорил уже более спокойным тоном начальник,— Вы в этом году не справились как следует ни с одним заданием. Куда ни пошлем, вас везде раскрывают.

— Господин начальник, не одни же провалы…—: чуть не заплакал Бовтик.— Нам трудно, я говорю не только о себе, но и о других наших работниках.

— Хватит… Или вы будете работать как следует, или будете болтаться на виселице. Иного выбора нет.

— Господин начальник, я ведь, кажется…

— В том-то и беда, что вам все кажется. Однако сократим наш разговор. Мой приказ: немедленно выявить тех, кто печатает подпольную газету. В том, что она печатается здесь, у меня нет никаких сомнений. Выявите их — прощу все ваши грехи, господин Бовть-Зязюлькевич.

— Слушаюсь, господин начальник.

Нельзя сказать, что Цайт покинул типографию в хорошем настроении. Неудачи Бовтика не были исключением. Провалы следовали один за другим-как здесь, на партизанской территории, так и там, за линией фронта, где на чужой земле много лет плел он, как старательный паук, свою хитрую паутину. Уже сколько раз обрывалось это плетенье. И ему приходилось начинать все чуть ли не сначала. Утешала мысль, что до летних операций германской армии ему удалось все же перебросить за линию фронта более сотни агентов. Некоторые из них были в районе Москвы, других удалось заслать в глубь страны, на Волгу, даже на Урал. Большинство держалось близ фронтовой полосы.

Цайт руководил ими из штаба армий центра. Он любил просиживать долгими часами в аппаратной радиостанции штаба и принимать многочисленные шифровки оттуда, с чужой земли.

В такие минуты ему казалось, что он если не первое лицо в государстве — первое по праву великий фюрер,— то, во всяком случае, второе. Эта мысль кружила немного голову, но Цайт был человеком, не позволявшим себе выходить за рамки трезвых расчетов. Конечно, он работал на благо своего государства, но не без пользы и для себя. Принадлежавшее ему большое имение под Кенигсбергом давало порядочную прибыль. Цайт мог жить и без своей неспокойной профессии, средств хватило бы на безбедную жизнь. Но неспокойная профессия была его призванием. И чем больше порой риска, тем охотней он брался за дело.

Еще до русской революции он провел несколько лет в царской России, и успел хорошо познакомиться с русской жизнью, хорошо узнал страну.

Личная жизнь Цайта сложилась не совсем по-человечески. Хоть перевалило ему давно за пятьдесят, он никак не смог найти время обзавестись семьей. Были когда-то и у него увлечения и нечто похожее на любовь. Но все это преодолевалось, откладывалось «на после», когда, по мысли Цайта, совершит он что-то необычное, сверхгероическое, чем обессмертит имя своего славного рода, который, кстати, не отличался чем-нибудь особенным в истории и был самым захудалым юнкерским родом Пруссии, давно растерявшим все свои геральдические права и привилегии.

Но бывали в жизни старого разведчика и такие редкие «просветы», когда, казалось, он забывал и о своих годах, и о своей профессии, и обо всем налаженном и расписанном по минутам распорядке жизни. Он очень любил красивых женщин. И, встречая их на своем пути, терял покой и превращался во влюбленного мальчика, готового на всякие глупости, лишь бы лишний раз взглянуть на свое божество и поклониться ему.

Впервые произошел подобный случай лет двадцать тому*назад. Скитаясь по городам Европы, он встретил в одном приморском городке такой красоты девушку, что только ахнул и, беспомощно разведя руками, совершенно утратил душевное равновесие. Он познакомился с ней, терпеливо ухаживал, угождал во всем и наконец предложил ей руку и сердце. Его вовремя предупредили соотечественники. Светлое божество его оказалось довольно крупной и опасной шпионкой враждебной державы. Мальчишеское увлечение едва не стоило карьеры молодому Цайту.