Незабываемые дни

— Хорошо…— отвечает парикмахер и быстро прячет кусочек бумаги в свою деревянную ногу.

Вот так листик за листиком — то в виде гранок, то в виде приправочных оттисков целых листов — вышла из типографии брошюра, лежавшая за семью печатями в сейфах шефа типографии и предназначенная для штаба немецких армий. Брошюра, прошедшая через руки Адамченки — грязноватая, запачканная типографской краской, испещренная корректорскими значками,— не имела такого красивого вида, как та, которая лежала в сейфах. Но, видно, не внешний вид привлекал к ней внимание некоторых людей в городе, мало кому известных из официальных особ и избегавших показываться в людных местах.

Ночью, при свете коптилки, изучалась каждая страница брошюры. Чьи-то старательные руки делали с нее копию на всякий случай. И, как это бывало всегда, каждый выходной день, один полицай, служивший в охране магистрата, выезжал на велосипеде за город, чтобы наведаться в родную деревню. Когда он приезжал домой, к нему приходил знакомый человек, чтобы расспросить о городских новостях. Если поблизости не было чужих, полицай доставал из боковины велосипедного руля свернутые в трубку бумаги и передавал их приятелю.

Полицай возвращался под вечер в город. А бумажный сверток шел все вперед и вперед, ближе к партизанскому штабу.

11

Астап наведывался к тетке Ганне обычно ночью, чтобы не наводить на нее лишних подозрений. Забирался во двор, осторожно стучал в окно.

— Снова, борода, явился! — сурово встречала его Ганна.

— А к кому же мне и являться, если не к такой уважаемой вдовице.

— Ты мне пошути еще, так сковородника заработаешь! Нашел время шуточками заниматься…— Но тут же смягчалась и с тревогой спрашивала: — Боже мой, пришел из леса и ничего толком не говоришь. Ну. как он там, хлопец мой, жив хоть?

— Жив и здоров и тебе приказал кланяться. Еще просил, чтоб поцеловал я тебя от его имени. Но вот не решаюсь.

— И где твои глаза, бесстыжий, чтоб говорить мне такую несусветицу. Я тут горюю одна, а он, сердечный, в лесу шатается. Как пошел, так рубашка одна на теле была, видно сотлела уже на плечах. И штаны еле держались…

— Не бедуй, Ганна. И хлопец твой цел, и штаны целы. А если и порвется одежина, так у нас девчат хватает, поправят.

— Некому язык тебе поправить, поставить на место. Зачем пришел? — уже грозно спрашивала тетка Ганна.

– Интерес есть. Должна ты мне завтра в город сходить.

И Астап подробно сообщал о поручении батьки Мирона.

— Вот так бы сразу и говорил, а то плетет разную чушь. Что ж, если нужно, значит, нужно… А ты уж, Астапчик, сделай милость, передай моему хоть пару белья. Да, может, прихватил бы с собой его праздничные сапоги,— видно, те у него в болотах ваших совсем сопрели. Да еще кусочек сала возьми, яичек десяток.

— Ну давай, да поскорей, некогда мне здесь особенно задерживаться. Ты не забыла хоть о том, что приказано тебе?

— Где же я забуду. Передай Мирону, что все будет сделано как следует.

И тетка Ганна делала. Взяв с собой сыра, масла (немцы не брали у нее корову, как у потерпевшей от партизан), десятка два яичек да бутыль молока, шла утром в город. Она успевала побывать на базаре и обойти все важнейшие учреждения, чтобы дать жару, как она говорила, всем этим бобикам и их начальникам. Всякий раз, придя в город, она наведывалась в полицию и магистрат. В полицию заходила, чтобы узнать, сделано ли что-нибудь, выяснено ли хоть, где похоронены косточки Сымона, так жестоко потерпевшего за свою верную службу. В магистрате она преодолевала все препятствия, чинимые секретаршами, добиралась до самого бургомистра. К нему заходила она поговорить о своем «способии», что оно очень маленькое и что нужно его увеличить.

Бургомистр, вытирая платочком лысину, старался доказать, что ее просьба не по адресу, что ей надо обратиться в волость. Ведь здесь магистрат, а магистрат существует для города, а не для деревни.

На такие доводы тетка Ганна резонно отвечала:

— Если бы не деревня, то вы здесь, в городе, давно бы от голоду богу душу отдали. Вот и мой муж погиб, заготавливая хлеб для вас.

Постовые полицаи и полицейские патрули на дорогах, заметив высокую, худощавую тетку Ганну с неизменной корзинкой в руках, считали за лучшее не связываться с нею. Как-то однажды новый полицай, который лично не знал тетки Ганны, сунулся лапой в ее кошелку, но получил такую оплеуху, что едва устоял на ногах. Он схватился за пистолет, но приятели предостерегли его.

— Ты, сопляк, брось привычку в чужое добро лазить. И игрушка твоя не поможет, если я захочу голову тебе скрутить,— гневно и строго осекла она полицая.