Незабываемые дни

— Я не видела и не знаю их. Но я знаю людей, которые действительно патриоты.

— Ты? Знаешь? — переспросил Ганс. По его голосу можно было понять, что хмель окончательно покинул его, что он уже не тот, каким был минуту, несколько минут назад, когда думал только о том, чтобы действительно повеселиться, отрешившись от служебных забот и обязанностей. Ганс Кох входил в свою привычную роль. Он громко захохотал, не мигая глядя Любе в глаза. Вейс встал, подошел ближе к Гансу. Он хорошо понимал его фальшивый смех: Кох дразнил девушку, подзадоривал ее.— Неправда, Любка! Ты врешь нам.

— Я? Вру? Я слыхала…

— Где?

— Сам доктор говорил моей маме, чтобы она была осторожна, пряча их, потому что они очень ответственные люди, те больные.

— Кто?

— Советские комиссары.

В комнате утих пьяный гомон. Вера сжала ручку кресла, даже пальцы побелели. Конечно, она ничего не знала ни о каких комиссарах, допускала даже, что Любка просто хвастает, дразнит Ганса. Но в глубине души чувствовала: произошло что-то непоправимое и по своему существу гадкое, мерзкое.

А Ганс допытывался:

— Ты хвастаешь, Любка. Как всегда, глупости болтаешь.

— Я? Хвастаю? Я говорю только правду. Да, да! Это настоящие патриоты. Они никого не боятся!

И, вглядываясь безумными глазами в притихшую комнату — только взвизгивал, хрипел забытый в углу патефон — и удивляясь неожиданной тишине, она задумалась на секунду: почему притихли люди? И видно, под взлохмаченной рыжеватой гривкой шевельнулась живая мысль. По лицу промелькнула какая-то тень. Любка провела рукой по вспотевшему лбу, равнодушно поправ-вила прядь волос, нависшую над глазами. В них уже не было ни задора, ни безудержного веселья.

— Говори, говори, Любка. Это все так забавно!— в голосе Ганса Коха уже не было восхищения девушкой, а только фальшь, настороженность, ожидание. Любка всплеснула вдруг руками:

— Ах, боже мой, я наговорила, видно, кучу глупостей. Какая я пьяная-пьяная! Зачем ты, противный Ганс, так напоил свою Любку? — и заплакала, размазывая по лицу слезы.

Шатаясь, подошла к Гансу.

— Девчата, танцевать! Музыку, музыку! Давай выпьем еще, Ганс, я хочу так напиться, чтобы ничего, ничего не слышать и не видеть на свете!

— Да, да! — спохватился Ганс, бросился к столу за бутылкой. Все сразу заговорили, зашумели. Оборвался хрип патефона, бравурная мелодия не то марша, не то фокстрота всколыхнула гостей, исчезли последние следы замешательства. И когда, казалось, готова была воцариться атмосфера прежнего веселья, беззаботности, кто-то вошел в комнату и объявил:

— В городе пожар!

Заверещал телефон, а спустя минуту, раздирая воздух, тревожно загудела сирена. Выйдя из комнаты, все увидели в незатемненных окнах передней яркое зарево.

— Видимо, около станции горит,— высказал кто-то догадку.

Офицеры заспешили к выходу. Вечеринка оборвалась сама собой.

Вера вышла вместе с Вейсом и быстренько зашагала на свою улицу, домой. Торопилась, как могла. Поступок Любки глубоко поразил ее, встревожил. Над жизнью неизвестных, но таких близких и родных ей людей нависла страшная опасность. И всему виной глупое слово, не знающий удержу язык безрассудной, пустой девчонки. Вера все ускоряла шаг. Отблески зарева, трепетавшие на деревьях, ярко освещали крыши домов, Они и волновали и радовали девушку.

Пройдя мимо своего дома, Вера свернула в маленький тупичок-переулок, в конце которого стоял небольшой домик. Тихо открыла калитку, оглядела крылечко, на ступеньках которого лежало полено дров.

«А-а, все хорошо!» — подумала Вера и тихо постучала в оконце, а когда в хате отозвались, постучала еще раз, но на этот раз иначе, видно, так, как было условлено.

Скрипнула дверь. В ее черном проеме появилась фигура в железнодорожной спецовке — отблеск зарева мелькнул на металлических пуговицах.

— Что за дело в такое неурочное время? Почему сама, а не мать, как условлено?

— Я торопилась!

Она рассказала про вечеринку, про Любкины слова. Человек молчаливо выслушал ее.

— Ну хорошо. Иди домой и не волнуйся. Через две-три минуты она была уже дома.

3

Когда Вейс и Кох прибыли на станцию, там вовсю пылал огромный крытый пакгауз. Рядом горели бунты мешков с зерном на открытой платформе. Маневровый паровозик оттягивал от пакгауза вагоны, расчищая путь для пожарных машин, которые не могли подобраться к складу со стороны путей. Но сколько он ни пыхтел, сколько ни свистел, окутываясь облаками пара, ему никак не удавалось оттащить все вагоны от пакгауза.

Вейс и Кох прошли на товарный склад за пакгаузом — отсюда только и можно было добраться до пожарища. Здесь уже орудовал Клопиков, чинивший расправу над полицаями, охранявшими пакгауз. На пороге караульного помещения лежал с простреленным черепом начальник караула. Бугай, свирепо выпучив глаза, бил худого полицая.

— Ну говори, говори, мерзавец, кто напоил?

— Не знаю, ей-богу, не знаю!

После нового удара, поднявшись на ноги, еле бормотал, пьяный, осоловевший:

— Пили, все пили… За жито купляли.

Заметив Вейса и брошенный им взгляд на убитого полицая, Клопиков поспешил доложить: