Незакрытых дел – нет

В квартиру на улице Аттилы все подходили и подходили люди, располагались по-домашнему за обеденным столом, поднося к нему разнокалиберные стулья из большой комнаты. Кто-то приносил с собой еду, кто-то – бутылку вина. В кресле, из которого сквозь обивку выпирали пружины, безмолвно сидел поэт, бутылка советской водки стояла у него под рукой. Из-за стола виднелись в общем-то только его черные глаза, потому что у кресла кто-то неведомо зачем наполовину отпилил ножки. Он извлек из кармана брюк маленькую стопку. На вечер никакого театрального представления не объявляли, но это вовсе не исключало того, что оно все-таки состоится: приход зрителей сам по себе как будто вызывал на сцену представление. Бывало, что-то начиналось (а бывало, и нет) – все что угодно, абсолютно любое событие, которое можно назвать театром, – просто потому, что собралось соответствующее количество публики. Порой в квартиру набивалось двадцать-тридцать гостей самого разного возраста: седовласые, лысые, почтенного вида господа и битники, богемного вида публика и гимназисты, только что освободившиеся из тюрьмы преступники и писатели, у которых на Западе вышел не один роман, актеры, кинорежиссеры, студентки и многодетные, фанатично верующие матери семейств, подрабатывавшие в институте натурщицами. Они рассеивались по комнатам, напоминавшим пещеры, или, собравшись вокруг стола в передней, пускались в оживленные споры о делах, покрытых густым, как молоко, туманом: о решениях партии, о полицейских расследованиях, о запрещенной книге, тайком ввезенной в страну, или о последнем фильме Бергмана – обо всем сразу, на одном дыхании. Между полуночью и рассветом здесь зарождались великие любови, разгорались и потом внезапно затухали великие ссоры. Две девушки читали вслух письмо, секретным путем доставленное из Парижа[69], а молодой человек с фотоаппаратом делал снимки разных точек квартиры, обращая особое внимание на то, чтобы они были симметричными.

 Тут следует добавить, что хозяева квартиры отсутствовали, но это, похоже, никому не мешало.

 Было уже за полночь, когда молодой человек, стоя в лунном свете перед погрузившимся во тьму домом на улице Аттилы и обвив рукой точеную талию польки, пытался свистом выманить к освещенному окну большой комнаты кого-нибудь, кто мог бы скинуть ключ от ворот, и не прекращал при этом нашептывать что-то замечтавшейся девушке, словно проныра-экскурсовод. Они присели на корточки у зарешеченного окна полуподвала и заглянули внутрь: помещение напоминало каземат, камеру пыток. На четвертом этаже их окна горели желтым. Наверное, в царящем наверху шуме и гаме его клич просто не слышали. Табан[70] погрузился в глубокую тишину – лишь полицейская машина притормозила было на улице Аттилы, но поехала дальше. В любой момент кто-нибудь из соседей мог выглянуть, чтобы прогнать их.

 – You see, this was the washing-chamber where my mother washed our things with her hands every week. And look! – указал он ввысь. – In the Second World War there was an airplane stuck in this house, I used to dream with it, it was a poor Fritz, who flew up in Wien and was shot down before he could reach the so called Bloodfield nearby. The people came from all over the town to admire it. What a sight![71]

 За неделю до взятия Будайской крепости, 5 февраля 1945 года, в соседний с казармой лейб-гвардии дом врезался немецкий военный планер. Хвост и корпус самолета еще долго картинно торчали из разрушенного здания на диво окрестным жителям. Первое, с чем столкнулись под проломленной крышей квартиры, выходящей на бульвар Аттилы, те, кто осмелился вылезти из подвала во время осады, была отрезанная голова молодого летчика-немца – она выкатилась на паркет им под ноги, как только они взломали топором дверь кабины. Рука летчика все еще сжимала ручку управления катапультируемого кресла. Впрочем, ужас, который испытали жители дома, быстро сменился радостью: в тесном багажном отделении транспортного планера DFS-230, в опечатанных мешках они обнаружили несколько центнеров картошки, которую этот летательный аппарат, рассчитанный на транспортировку девяти человек, должен был доставить немецким и венгерским частям, защищавшим крепость. Как и другие такие же планеры, он вылетел из Вены и собирался приземлиться неподалеку отсюда на Вермезё, Кровавом поле.

«Е» – холод ледников, далеких и прекрасных,

Палатка, облачко в просторе отдаленном.

«И» светится во тьме железом раскаленным,

То – пурпур, кровь и смех губ дерзких, ярко-красных[72].

 До этого девушка читала вслух Мицкевича, чтобы доказать, что нет на свете языка прекраснее, чем польский, а молодому человеку в тот момент пришли в голову только эти строчки из Рембо. Пока он их декламировал, кто-то выглянул из окна и скинул ключ, который ему каким-то чудом удалось поймать.

* * *