Незакрытых дел – нет

 Это письмо сугубо личного характера: оно обращено к тебе. Не нужно много объяснений, чтобы снова высказать то, что формируется во мне уже больше года. Я в страшной депрессии, часто возникают мысли о смерти. Сейчас нет смысла заново перечислять причины. Коммунист, который многое пережил, поймет своего друга и единомышленника: бóльшую часть моей энергии снедает поддержание жизни моего несчастного мужа; так что учеба, переподготовка и вся та сосредоточенность, которая необходима для бодрости, напоминают уже лишь увядший цветок. А их принято вышвыривать на помойку. От этого очень больно, ведь я знаю, что систематическая учеба и бодрость еще могли бы быть возможны – но ужасно упрямые обстоятельства не дают. Так что должна попрощаться с институтом и где-нибудь в другом месте искупить свою депрессию (как грех). Мне так хотелось бы утонуть, исчезнуть. Может быть, и получится. Насколько я знаю, последняя лекция товарища Рева будет 22 апреля. Думаю, тогда я и могла бы без лишнего шума попрощаться со школой.

С настоящим дружеским прощанием

Будапешт, 31 марта 1983 г.

 Куда только подевались прошлогодняя безмятежная улыбка, мелодичный смех, профитроль и сладкая пена, оставшаяся в уголке губ г-жи Папаи? Куда подевался шутливый тон, когда все казалось таким легким и г-жа Папаи уезжала в Израиль, чтобы выведать секреты XXIX и XXX Всемирных сионистских конгрессов? С тех пор прошел ровно год, и поскольку на следующий день у г-жи Папаи был день рождения, ей исполнялся шестьдесят один, товарищ Дора снова пришел с красивым букетом.

Сейчас это нельзя было запороть.

– И что, эта Пэт Гейм была сильно влюблена в вашего старшего брата? – спросил Дора, но как-то вскользь, как будто и не ждал ответа на свой вопрос, а сам тем временем аккуратно положил на край стола пачку писем, которые принес после прочтения. – Здесь все, – добавил он, перехватив испытующий взгляд, брошенный г-жой Папаи на адресованные ей конверты из Канады.

Г-жа Папаи, как будто ее поймали с поличным, заулыбалась как девчонка. Она как раз заварила чай, «эрл грей», в воздухе распространился запах бергамота, а она уже наливала жирное молоко из пакета с отрезанным уголком в крепкую, как чифирь, заварку. Дора не любил чай с молоком, но с г-жой Папаи – если они встречались не в «Ангелике» и не в буфете кутвёльдской больницы, а в доме ветеранов – ему всегда приходилось выпивать чашку. Он ждал, пока чай остынет, удивленно поглядывая на г-жу Папаи, которая, наплевав на все приличия, пила жадно и самозабвенно, то и дело причмокивая; сахар она никогда не размешивала, а выуживала его ложечкой со дна и потом со смаком крушила зубами, запивая его обжигающим напитком и хлюпая, чтобы не обжечься.

– Я к этому в Лондоне приучилась, – сказала она с милой ужимкой в свое оправдание, когда оторвалась от чая и увидела округлившиеся глаза Доры.

– Кто-то в семье собирает марки? – осторожно спросил Дора, потому что из всех конвертов марки были аккуратно вырезаны, и г-жа Папаи в ответ рассмеялась.

– Вся родня в Эрец помешана на красивых марках!

Она собрала ложкой остатки сахара со дна чашки, проглотила его и выжидающе посмотрела на Дору.

– В Эрец? – переспросил Дора.

– В Израиле, – поправилась г-жа Папаи с широчайшей улыбкой.

«Эрец» означает родину, страну. Так израильтяне называют свою землю, как потом выяснил в словаре Дора. Красивой, наверное, женщиной была эта г-жа Папаи. Старший лейтенант огляделся вокруг в поисках скатерти с народной вышивкой, которую он подарил г-же Папаи ровно год назад, но ее нигде не было видно, и он решил, что лучше об этом не спрашивать.

– Так эта Пэт сильно была влюблена в вашего старшего брата?