Незакрытых дел – нет

Подозреваю, что за этим стояло что-то другое, но это только подозрение, а на самом деле скорее даже пристрастная снисходительность, жажда увидеть в более выгодном свете то, что нельзя приукрасить. А именно: считать, что Брурия знала, была уверена, что из этого ничего не выйдет, но хотела показать свое усердие. Ее ведь беспрерывно бомбардировали такими вопросами: назвали бы уже кого-нибудь, стольких ведь людей знаете, хуже не станет; и она, как хорошая девочка, поддавшись принуждению, выдала какое-то имя, а может, и не по принуждению (ох, не надо было этого делать – цыц, детка, пафосу тут не место, но ох, не надо было!), а просто чтоб заткнуть им глотку, она знала, что она тут ни при чем, а если и при чем, то все равно из этого ничего выйдет и она уж как-нибудь выкрутится. Простота, которая хуже воровства, доводящая до греха наивность. Ведь тут уже все равно, выйдет из этого что-нибудь или не выйдет. Не вышло, но какая разница. Разница все же есть. Разница уже в том, что она была на это способна – в интересах какого бы то ни было дела, по каким бы то ни было причинам, и поскольку она уже сделала это однажды, в другой раз пойдет легче, и с каждым разом будет все легче и легче отдавать на съедение безымянной машине (назови ее хоть Партией, которая в религии Брурии, бесспорно, соответствовала церкви) имя, сведения, какую бы то ни было конфиденциальную информацию о человеке, с которым ты потом весело переглядываешься, которого принимаешь в гостях, который смотрит на тебя с нескрываемым восторгом и даже не догадывается, в чем изваляют его имя, а если повезет и дело так никогда и не обнаружится, потому что его уничтожили, как, вероятно, уничтожили папино, – то и никогда этого не узнает. Ни сам этот человек, ни кто-либо другой. Но даже если так, это все равно случилось, случилось навсегда.

Однако настоящим грехопадением стала не милая Х., назвав которую в качестве потенциального объекта вербовки, Брурия перешла Рубикон, а другой человек; его я, пожалуй, любил не так сильно, как мамину племянницу, мою двоюродную сестру, и поэтому – пусть я и был шокирован – сердечного припадка со мной в этой связи не случилось, хотя сам факт задел очень и очень сильно. Случайным образом в сети нашей секретной сотрудницы снова попался архитектор – хоть и не такой близкий родственник, как Х., но все равно – сожитель двоюродной сестры Брурии, ее ровесник, венгр по происхождению; да, судя по всему, опробовать свой блестящий талант по поиску объектов для разработки, который она усердно развивала и далее, мать решила именно на семье. А когда в самой гуще тупых, бестолковых официальных текстов неожиданно обнаруживаешь знакомое имя, имя человека, о котором ты давно позабыл, да еще и в деле, которое отдаленно касается и тебя тоже, происходит вот что: архитектор, как обрисованный парой штрихов герой толстовского романа, словно бы спрыгивает с бумаги; перед глазами отчетливо предстало: вот он объясняет нам что-то на залитой солнцем тель-авивской улице, прежде чем мы войдем к нему в контору. Когда он отводит от меня взгляд, мне видны даже поры у него на коже. Сухие и ноздреватые обороты официальных документов иной раз не уступают вкусу размоченной в чае, тающей во рту прустовской мадленки. В том, как этот вроде-бы-дядя водит нас по своей конторе в Тель-Авиве, громко и словоохотливо что-то объясняя (такие люди непрерывно треплются исключительно потому, что на самом деле их вообще не интересует, с кем они разговаривают; а с другой стороны, они хотят что-то скрыть – так Достоевский описывает Раскольникова, когда тот со смехом входит в квартиру к следователю и продолжает хохотать в прихожей), – так вот, было в этом дальнем почти-что-дядюшке нечто и от беспрерывно тараторящего восточного лавочника, который начинает торговаться с покупателем, еще не ведая, что тот хочет купить; а мясистым своим носом он напоминал мне моего дородного, словоохотливого отца-острослова, чья бросавшаяся в глаза веселость скрывала темные, закрытые едва ли не наглухо, невыразимые глубины. Рассказывают, что Дюла Кабош[143] страдал тяжелой депрессией. Люди с повышенным чувством юмора по большей части сумасшедшие. Темные, закрытые едва ли не наглухо, невыразимые. Ах, мама, мамочка. К сожалению, архитектор, у которого пропал несуществующий диплом, точь-в-точь соответствовал описаниям, которые мама, должно быть, получила от своего куратора: он казался человеком, которого есть чем шантажировать, вдобавок в совершенстве владел обоими языками и т. д.:

МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

СТРОГО СЕКРЕТНО!

Отдел III/I-4

Тов. Мерц!

Действуй согласно данным директивам.

28/III/77 Подпись

РАПОРТ

Будапешт, 24 марта 1977 г.

Г-жа ПАПАИ сообщает:

В декабре прошлого года она уехала на похороны своей матери в Израиль, откуда вернулась 19 марта. В ходе пребывания за границей она несколько раз встречалась с одним из знакомых своей родственницы;