Незалеченные раны. Как травмированные люди становятся теми, кто причиняет боль

Наша реакция на все это зависит от воспитания, политических взглядов, семьи, в которой мы росли, правовых систем, доминирующих социальных норм и наших врожденных эмоциональных паттернов. Травма – это болезненная тема, и связанные с ней проблемы очень сложны.

Меня часто пугает то, как мы подводим травмированных людей. Мы не признаем и обесцениваем их опыт и не можем адекватно их поддержать, несмотря на постоянные разговоры о важности помощи жертвам разного рода психологических травм.

Для создания подобной системы и общества информированного о травмах и тех проблемах, которые они могут повлечь за собой, нам нужно взглянуть на пробелы в своих знаниях и существующую предвзятость, как бы сложно это ни казалось.

У меня впервые возникло ощущение, что я подвожу травмированного клиента, когда я работала менеджером по борьбе с семейным насилием. Я была сотрудницей агентства по борьбе с семейным насилием в Мельбурне – практически все австралийские службы по борьбе с семейным насилием жестко придерживаются феминистского подхода и следуют идеологии, согласно которой насилие со стороны интимного партнера (я предпочитаю это понятие, поскольку термин «семейное насилие» слишком широкий и включает множество отношений) – это выбор, сделанный мужчинами и основанный на патриархальных социальных нормах мужской власти и контроля над женщинами. Меня обучали на одной‑единственной Дулутской модели [1], и она предоставляла объяснение (насилие со стороны интимного партнера основано на власти и контроле мужчин над женщинами), которым я и делилась со своими клиентами. Модель учитывала исключительно насилие со стороны интимного партнера, пользуясь результатами очень маленького исследования, проведенного в 1980‑х годах в Миннесоте, в монокультурном, социально консервативном контексте на небольшой группе гетеросексуальных женщин и мужчин. На столь скудном и нерепрезентативном фундаменте базируется наша текущая работа в сфере семейного насилия в Австралии, включая службы помощи жертвам и вмешательства, направленные на коррекцию поведения агрессоров.

Понятия «власть и контроль со стороны мужчин» и «гендерное насилие» используются часто, однако они весьма размыты.

Что значит «власть и контроль»? Как мы измеряем власть? В каждой ли паре есть эта разница во власти? Если власть действительно является причиной насилия, значит ли это, что каждый родитель применяет насилие к своим детям (взрослые обычно обладают властью над детьми)? Изменился ли баланс власти с тех пор, как Дулутское исследование было завершено более 40 лет назад? Как объяснить насилие в отношениях родителей и детей, братьев и сестер? А что насчет насилия над пожилыми людьми? Объясняется ли насилие со стороны интимного партнера другими факторами в сообществах коренных жителей Австралии? Что можно сказать о культурно и лингвистически отличных сообществах, например южноазиатских, где такие аспекты, как выкуп за невесту, являются важным фактором? Что побуждает власть перерастать в насилие? Если насилие со стороны интимного партнера связано с властью мужчины, как можно объяснить насилие, совершенное женщинами? Верим ли мы в существование женского насилия? Если насилие со стороны интимного партнера связано с социальными нормами, правда ли, что каждый мужчина неизбежно будет придерживаться этих норм в отношениях? Если нет, то что отличает мужчин, жестоких по отношению к женщинам, от тех, кто не проявляет агрессии? Есть ли разница межу психически нездоровым мужчиной, убившим мать во время психотического эпизода, отчимом, насилующим падчерицу, и мужчиной, который бьет свою партнершу, потому что он зол и не может контролировать эмоции? Можно ли сказать, что все это разные типы гендерных преступлений, обусловленные разницей в уровне власти? Являются ли уровни риска одинаковыми? Какие риски нас особенно беспокоят? В каком лечении нуждается каждый из этих мужчин?

Это неудобные, но важные вопросы, и судебные психологи пытаются ответить на них каждый день.