Незавершенная революция

Однако полноценный сплав всех этих элементов в единую имперскую общность упирался в непреодолимое препятствие — господствующую роль православной церкви. Нетрудно догадаться, что это провоцировало антагонизм в отношении к метрополии и ее имперскому проекту прежде всего представителей огромного, многомиллионного посполитско-католического мира, недавно включенного в его состав после веков не только равновесной конкуренции, но и периодического доминирования в ней. Интеграция этого мира, если и была возможна, то только посредством «нулевого варианта», то есть, обнуления взаимных претензий и объединения на равных двух бывших соперников в третьем субъекте, превышающем их обоих. И это было бы логично, учитывая, что именно такой характер имело «объединение» великорусов и малорусов в «общерусском народе», точнее, растворение (попытка такового) в нем тех и других. Ведь, казалось бы, с провозглашением Империи с центром в Петербурге, упразднением патриаршества и созданием Синода, православная церковь превратилась в сеть бюро по оказанию обрядово-ритуальных услуг.

Но… на самом деле, нет. Провозглашение неформальной государственной идеологии в виде троицы «самодержавие, православие, народность» наглядно продемонстрировало приоритеты имперского абсолютизма. И если самодержавие как воплощение чистого имперского принципа теоретически могло способствовать консолидации вокруг него единой имперской элиты, например, на основе идеи христианского рыцарства, которую культивировал Павел I, то два следующих за ним принципа делали такую задачу невыполнимой.

^{Граф Уваров (портрет)}

Де-факто синодальное православие было идеологическим паллиативом русскости, а его доминирование — формой русификации, вдвойне абсурдной, учитывая ее синтетический характер, деэтнизацию и маргинализацию великорусов, осуществленную в романовской Московии и петербургской Империи. Однако отождествление таких русскости и православия било в самую сердцевину имперской политики создания «общерусского народа». Это староверов можно было превратить в отщепенцев среди великорусов, а среди малорусов и белорусов униаты играли весьма значимую роль. И как бы их ни пытались выписать из «русских» в «поляки», этнокультурные реалии посполитского мира были таковы, что в ряде случае грань между ними провести было нельзя. Михаил Катков, идеолог русского этатизма, озвучил, казалось бы, очевидную мысль — если Российская империя действительно хочет объединения русских подданных, и если уж так получилось, что часть из них стала униатами, то нужно добиться того, чтобы эти униаты стали русскими — полноправными носителями русского государственного и культурного сознания. Однако к тому моменту этот поезд уже ушел — своей политикой третирования и дискриминации униатов православный супремасизм добился их превращения из миноритарного сообщества «общерусского народа» в движущую силу украинского и белорусского национальных проектов.

Еще более катастрофическими были этногеополитические последствия третьего элемента этой идеологической триады — «народности», а именно, того ее понимания, которое возобладало в России. Лагерь сторонников московской старины в пику сторонникам петровской вестернизации получил название «славянофилов». Причем тут славянство и филия к нему в данном случае — тайна сия велика есть, учитывая то, что культурная самобытность Московии в значительной степени обуславливалась ордынским, византийским, персидским и османским влиянием, а проводниками ее вестернизации стали как раз славяне из западной Руси. Славянофильство без кавычек проявило себя в формирующейся российской исторической школе вместе с жупелом т. н. норманизма. Автохтонам, обряженным в платья германского покроя, заседающим в коллегиях академий в городе с немецким названием, построенным по образцу Амстердама, очень не хотелось признавать, что государственность древней Руси имеет «норманнское» или скандинавское происхождение. В пику ему потребовались «славяне» и, видимо, с этого момента началась нарастающая шизофрения империи, построенной по германским лекалам, с германскими архитекторами и прорабами, в итоге и правящим домом, но при этом рвущейся освобождать славян не только от «турок», но и от германцев — австрийских.